Ошибки, которые были допущены (но не мной). Почему мы оправдываем глупые убеждения, плохие решения и пагубные действия - Кэрол Теврис

С другой стороны, если обидчик или преступник — один из нас, многие люди уменьшат свой диссонанс, встав на их защиту, или попытавшись преуменьшить серьезность или незаконность их действий — все что угодно для того, чтобы их действия казались существенно отличающимися от того, что делает враг. Например, пытки — это нечто, использующееся только такими негодяями как Иди Амин или Саддам Хуссейн. Но, как Джон Конрой описал в своей книге „Чудовищные поступки, обычные люди“ („Unspeakable Acts, Ordinary People“), не только в тоталитарных странах во время допросов нарушают положения Женевской конвенции, запрещающие „применение насилия против жизни и личности, в особенности убийства всех видов, увечья, жестокое обращение и пытки… [и] посягательства на человеческое достоинство, в особенности унижения и бесчеловечное обращение“. В своем исследовании документально подтвержденных случаев издевательств над заключенными Копрой обнаружил, что почти все военные или полицейские официальные лица, которых он интервьюировал, британские, южноафриканские, израильские или американские, оправдывают свои действия, утверждая, по сути, будто „наши пытки“ никогда не бывают такими жестокими, как „их пытки“:

„Брюс Мур-Кинг [из Южной Африки] заявлял, что, когда он использовал пытки электрошоком, то никогда не прикреплял электроды к гениталиям, как имеют обыкновение поступать палачи в других местах… Уго Гарсиа сказал мне, что аргентинские мучители гораздо хуже, чем уругвайские. Омри Кочва уверял меня, что люди из батальона Наталя никогда не скатывались до того, что делали американцы во Вьетнаме… Британцы успокаивали себя рассуждениями о том, что их методы нельзя сравнить с теми пытками, которые использует ИРА (Ирландская республиканская армия). Израильтяне регулярно утверждают, что их методы бледнеют в сравнении с пытками, использующимися в арабских странах“ [232].

После Абу-Грейба независимые расследования обнаружили, что американские следователи и их союзники лишали заключенных сна, использовали длительную одиночную изоляцию, топили их в воде, пытали холодом, подвергали сексуальным унижениям, избивали и использовали другие жестокие методы против лиц, подозреваемых в терроризме, не только в Абу-Грейбе, но также в Гуантанамо и в „тайных тюрьмах“ в других странах. Как уменьшить диссонанс, вызванный информацией о том, что Америка также систематически нарушала Женевскую конвенцию? Один из способов — сказать, что, если мы так делали — это не пытки. „Мы не пытаем, — сказал Джордж Буш, когда ему представили доказательства, что США применяли пытки. — Мы используем альтернативный набор процедур“. Второй способ ослабления диссонанса — сказать, если уж мы пытали кого-то — это было оправдано. Заключенные в Абу-Грейбе заслуживали все, что они получили, сказал сенатор Джеймс Инхоф (республиканец из штата Оклахома): „Потому что они — убийцы, они — террористы, они — мятежники. У многих из них, вероятно, на руках кровь американцев“. Он, похоже, не знал, что большинство арестованных попали в эту тюрьму за мелкие преступления, и им никогда не предъявлялось официальное объявление. На самом деле некоторые офицеры военной разведки сообщили Международной комиссии Красного Креста, что 70–90 % заключенных в Ираке были арестованы по ошибке [233].

Универсальное оправдание пыток — ссылка па бомбу с часовым механизмом. Как его формулирует газетный обозреватель Чарльз Краутхаммер: „Террорист установил ядерную бомбу в Нью-Йорке. Она взорвется через час. Миллион людей погибнет. Вы поймали террориста. Он знает, где бомба, но не хочет говорить. Вопрос: если у вас есть хотя бы небольшая надежда на то, что применив пытки, вы получите информацию, которая спасет жизни миллиону людей, вы их разрешите?“. Да, говорит Краутхаммер, и не просто разрешите, но это ваш моральный долг [234]. У вас нет времени консультироваться с экспертами по Женевской конвенции и спрашивать их разрешения — вы захотите сделать все возможное, чтобы узнать от террориста, где находится бомба.

Немногие люди станут отрицать, что оправдание пытки ссылкой на бомбу с часовым механизмом будет разумным в данных обстоятельствах. Проблема в том, что подобные обстоятельства бывают чрезвычайно редко, а оправдание тем, что пытки помогают „сохранить жизни“ начинают использовать, когда бомбы с часовым механизмом нет и в помине. Государственный секретарь США Кондолиза Райс во время визита в Германию, где па нее обрушились протесты со стороны лидеров европейских государств против использования американцами пыток подозреваемых в терроризме в секретных тюрьмах, отрицала, что какие-либо пытки были использованы. Потом она добавила, что ее критики должны понимать, что допросы этих подозреваемых дали информацию, которая „остановила атаки террористов и спасла жизни невинных людей и в Европе, и в Соединенных Штатах“ [235]. Ее, похоже, не беспокоило, что эти допросы также сломали жизни невиновных. Райс признала, что „были допущены ошибки“, когда Соединенные Штаты похитили невиновного гражданина Германии по подозрению в терроризме и подвергали его жестокому и унизительному обращению в течение пять месяцев.

Как только пытки оправдывают в отдельных, редких случаях, становится легче их оправдать и в других: давайте пьггать не только того негодяя, который, на наш взгляд, знает, где спрятана бомба, но и другого негодяя, который может это знать, и еще вон того негодяя, у которого есть информация, которая, возможно, окажется полезной в следующие пять лет, а также вот этого парня, он тоже может оказаться негодяем, правда, мы пока в этом не уверены. Уильям Шульц, директор организации „Международная амнистия“ заметил, что, по данным вызывающих доверие израильских, международных и палестинских организаций, занимающихся защитой прав человека, израильтяне в периоде с 1987 по 1993 гг. использовали методы допроса, включавшие пытки. „В то время как первоначально их применение оправдывалось ссылками на „бомбу с часовым механизмом“, — говорит он, — постепенно использование подобных методов становится обычным“ [236]. Сержант 82-й воздушно-десантной дивизии армии США так описывает, как это происходило с заключенными в Ираке:

„„Кровожадные маньяки“ — так они нас называли в нашем лагере… Когда [заключенного] привозили, это было похоже на игру. Ты знал, как далеко ты можешь зайти, пока этот парень не отключится или не свалится на тебя. Неудобные позы, которые им не давали спать до двух суток кряду, лишение пищи, воды, что угодно… Нам разведка говорила, что это — плохие парни, но иногда они ошибались“ [237].

„Иногда они ошибались“, — говорит сержант, но, тем не менее, мы с ними со всеми обращались одинаково.

Дебаты о пытках вполне обоснованно сосредоточились на их законности, моральности и полезности. Как социальные психологи мы хотим добавить еще один аспект: какой эффект пытки оказывают на самого мучителя и на обычных граждан, соглашающихся с их применением. Большинство людей хочет верить, что правительство их страны работает в их интересах, что оно знает, что делает, что оно поступает правильно. Поэтому, если наше правительство решает, что пытки необходимы в войне против терроризма, большинство граждан, избегая диссонанса, с этим согласятся. Однако именно так с течением времени разлагаются мораль и совесть нации. Как только люди сделали первый шаг вниз с вершины пирамиды, оправдывая издевательства и пытки, они встали на путь, ожесточающий их души и сердца, и очень трудно с него свернуть. Некритический патриотизм такого типа, уменьшающий диссонанс, связанный с информацией, что их правительство сделало что-то аморальное и незаконное, ускоряет соскальзывание с пирамиды.

Как только мучитель выбрал курс действия, он или она будут оправдывать это решение таким способом, чтобы избежать противоречия между двумя знаниями: „Мы — хорошие парни“ и „Мы делаем ужасные вещи“. Даже самые ужасные парни думают, что они — хорошие. Во время своего четырехлетнего судебного процесса, на котором он обвинялся в военных преступлениях, преступлениях против человечности и геноциде, Слободан Милошевич — „Балканский мясник“, оправдывал свою политику этнических чисток, которая привела к гибели более чем 200 000 хорватов, боснийских мусульман и албанцев. „Я не был ответственным за эти смерти, — повторял он во время процесса, — сербы стали жертвой мусульманской пропаганды“. Война — это война: он только отвечал на их агрессивные действия в отношении ни в чем не повинных сербов. Рикардо Оризио проинтервьюировал семь других диктаторов, включая Иди Амина из Уганды, Жана Клода („Бэби-Дока“) Дювалье с Гаити, Миру Маркович („Красную ведьму“ — жену Милошевича) и Жана-Беделя Бокассу из Уганды (которого народ называл „Людоедом из Беренго“). Каждый из них утверждал, что все их действия: пытки и убийства политических оппонентов, препятствование свободным выборам, гибель населения от голода, разграбление богатств своих стран, провоцирование войн и геноцида — были направлены на благо страны. Альтернативами, говорили они, были хаос, анархия и кровавая бойня. Они воспринимали себя вовсе не деспотами, но готовыми к самопожертвованию патриотами [238]. „Степень когнитивного диссонанса, который испытывает человек, подавляющий народ из любви к нему, — пишет Луи Менанд, — олицетворяет плакат, использовавшийся „Бэби-Доком“ Дювалье на Гаити. На нем были такие слова: „Я готов предстать перед судом истории как основатель демократии на Гаити, сделавший ее необратимой“. Ниже было написано: „Жан-Клод Дювалье, пожизненный президент““ [239].