Сочинения - Жак Лакан

Очевидно, что в приведенной выше реплике Гюго нет ни малейшей искры света от утверждения, что сноп не был ни скупым, ни злобным, по той причине, что не возникает вопроса о наличии у снопа ни достоинств, ни недостатков этих атрибутов, поскольку атрибуты, как и сноп, принадлежат Бузу, который распоряжается первым, распоряжаясь вторым, не сообщая последнему о своих чувствах по этому поводу.

Если, однако, сноп отсылает нас к Бузу, а это действительно так, то потому, что он заменил его в означающей цепи в том самом месте, где он должен был возвыситься благодаря сметанию жадности и злобы. Но теперь сам Буз был сметен снопом и брошен во тьму, где жадность и злоба укрывают его в пустоте своего отрицания.

Но как только сноп узурпировал свое место, Буз уже не может туда вернуться; тонкая нить слова "его", связывающая его с ним, - лишь еще одно препятствие на пути к возвращению, поскольку она связывает его с понятием обладания, которое держит его в сердце жадности и злобы. Так что его щедрость, о которой говорится в отрывке, все же сводится на нет щедростью снопа, который, приходя от природы, не знает ни нашего запаса, ни наших отказов, и даже в своем накоплении остается расточительным по нашим меркам.

Но если в этом изобилии даритель исчез вместе со своим даром, то лишь для того, чтобы вновь воскреснуть в том, что окружает фигуру речи, в которой он был уничтожен. Ведь это фигура расцвета плодородия, и именно она возвещает о сюрпризе, который празднует поэма, а именно об обещании, которое получит старик в священном контексте своего вступления в отцовство.

Итак, именно между означающим в форме собственного имени мужчины и означающим, которое метафорически его упраздняет, возникает поэтическая искра, и в этом случае она тем более эффективна для реализации означаемого отцовства, что воспроизводит мифическое событие, в терминах которого Фрейд реконструировал продвижение в бессознательное всех мужчин отцовской тайны.

Современная метафора имеет ту же структуру. Так, строка Love is a pebble laughing in the sunlight, воссоздает любовь в том измерении, которое кажется мне наиболее устойчивым перед лицом ее неизбежного падения в мираж нарциссического альтруизма.

Итак, мы видим, что метафора возникает именно в той точке, где смысл возникает из бессмыслицы, то есть на той границе, которая, как обнаружил Фрейд, при переходе в другую сторону порождает слово, которое во французском языке является словом par excellence, словом, которое является просто обозначением "esprit"; именно на этой границе мы понимаем, что человек бросает вызов самой своей судьбе, когда высмеивает обозначающее.

Но вернемся к нашей теме: что находит человек в метонимии, если не возможность обойти препятствия общественного порицания? Не проявляется ли в этой форме, дающей поле для истины в самом ее угнетении, некая подневольность, присущая ее представлению?

Можно с удовольствием прочитать книгу Лео Штрауса из страны, традиционно предоставляющей убежище тем, кто выбирает свободу, в которой автор размышляет о связи между искусством письма и преследованием. Доводя до предела некую коннатуральность, связывающую это искусство с этим состоянием, он позволяет нам увидеть некое нечто, что в этом вопросе навязывает свою форму, в воздействии истины на желание.

Но разве не чувствовали мы уже некоторое время, что, следуя путям письма в поисках фрейдистской истины, мы становимся очень теплыми, что все вокруг горит?

Конечно, как говорится, буква убивает, а дух животворит. Мы не можем не согласиться с этим, поскольку в другом месте нам пришлось отдать дань уважения благородной жертве ошибки поиска духа в букве; но мы также хотели бы знать, как дух может жить без буквы. Но даже в этом случае претензии духа оставались бы неоспоримыми, если бы буква не показала нам, что она производит все эффекты истины в человеке без участия духа.

Это откровение принадлежит не кому иному, как Фрейду, который назвал свое открытие бессознательным.

II Письмо в бессознательном

В полном собрании сочинений Фрейда каждая третья страница посвящена филологическим справкам, каждая вторая - логическим умозаключениям, везде диалектическое осмысление опыта, причем доля анализа языка возрастает по мере того, как непосредственно затрагивается бессознательное.

Так, в "Толковании сновидений" каждая страница посвящена тому, что яназываю буквой дискурса, ее текстурой, ее использованием, ее имманентностью в рассматриваемом вопросе. Ибо именно с этой работы Фрейд начинает открывать королевскую дорогу к бессознательному. И Фрейд дал нам знать об этом; его уверенность во время выхода этой книги в начале нашего века лишь подтверждает то, что он продолжал провозглашать до конца: что он поставил все свое открытие на это важнейшее выражение своего послания.

В первом же предложении вступительной главы объявляется то, что ради изложения нельзя было откладывать: что сновидение - это ребус. И далее Фрейд оговаривает то, о чем я говорил с самого начала, - что его следует понимать совершенно буквально. Это вытекает из агентства в сновидении той же самой буквальной (или фонематической) структуры, в которой означающее артикулируется и анализируется в дискурсе. Так, неестественные образы лодки на крыше или человека с запятой вместо головы, которые особо упоминаются Фрейдом, являются примерами сновидческих образов, которые следует воспринимать только в качестве сигнификаторов, то есть в той мере, в какой они позволяют нам произнести по буквам "пословицу", представленную ребусом сновидения. Лингвистическая структура, позволяющая нам читать сны, - это сам принцип "значения сновидения", Traumdeutung.

Фрейд всячески демонстрирует нам, что значение образа как сигнификатора не имеет ничего общего с его значением, приводя в пример египетские иероглифы, в которых было бы просто шутовством притворяться, что в данном тексте частота встречаемости стервятника, который является алефом, или птенца, который является вау, обозначающим форму глагола "быть" или множественное число, доказывает, что текст имеет хоть какое-то отношение к этим орнитологическим образцам. Фрейд находит в этом письме определенные способы использования означающего, которые утрачены в нашем, например, использование детерминативов, когда к буквальному значению словесного термина добавляется категорическая фигура; но это лишь для того, чтобы показать нам, что даже в этом письме так называемая "идеограмма" - это буква.

Но для того, чтобы в умах психоаналитиков, не имеющих лингвистической подготовки, возобладало предубеждение в пользу символизма, вытекающего из естественной аналогии, или даже образа, соответствующего инстинкту, не требуется нынешней путаницы с этим последним термином. И до такой степени, что за пределами французской школы, которая была предупреждена, необходимо провести различие между чтением кофейной гущи и чтением, напомнив о своих собственных принципах техники, которая