Жертвы вечернiя - Иван Родионов

Взгляды палача и жертвы встрѣтились.

Пьяное, тупое, съ нездоровой одутловатостью, слегка раскраснѣвшееся, лоснящееся сви-нымъ довольствомъ и веселостью лицо, съ бѣлесоватыми, ткнувшимися концами въ ротъ, заслюнявившимися усами, мутные, подъ бѣлесыми же рѣсницами, моргающіе глаза.

Обреченный угадалъ его мысль.

Тотъ соображалъ, какимъ способомъ «освѣжевать» его, буржуя, чтобы вышло похлеще, позабористѣе и потѣшнѣе.

«И этотъ гнусный, тупой хамъ будетъ рубить меня... разнимать на части мое тѣло, какъ свиную тушу?».

Онъ весь содрогнулся холодной внутренней дрожью.

Духъ его возмутился. Злоба душила его.

Нефедовъ, не сводя своего взгляда съ лица красногвардейца, дернулся на своихъ костыляхъ...

Палачъ, точно ошпаренный, отшатнулся.

Половина хмѣля выскочила изъ его головы.

«Ого, энтому дьяволу съ глазу на глазъ не попадайся, даромъ что безъ ноги... — онъ вдругъ обозлился. — Ишь сволочь, биржуазъ, смерть на носу, а онъ хошь бы тебѣ глазомъ моргнулъ... ни за што не покоряется. Пожди, дай срокъ. Я те доѣду»...

— Ну, што, орелъ, пошибли тебѣ крылья-то!.. — слегка раскачивая топоромъ передъ самымъ лицомъ Нефедова и обругивая смертника скверными словами, заговорилъ онъ. Чувство довольства, злорадства и сознанія своей силы надъ безпомощной жертвой увлекало его на издѣвательства. — Винтовку ищешь...— тутъ снова слѣдовало непечатное ругательство. — Да ты — казакъ, народный палачъ, значится... Можетъ, тебѣ еще коня да шашку въ руки, чортова породушка? То-то надѣлалъ бы дѣловъ! Чего буркалы выпятилъ?! Нѣтъ, братъ, Царя-то твого убрали... отошло ваше времячко:.. освѣжую я тебя, сукина сына, за первый сортъ... доволенъ останешься...

— Охъ-хо! Ого. Ого-го-го! Го-го! Вотъ это такъ! Вотъ это сказалъ! Да бей его! Съ ими такъ и надо... съ народными палачами... съ казаками... Скорѣй. Чего съ имъ лясы точить. Рубани! Ну-ка, хорошенько рубани! Да не убивай сразу, чтобы чувствовалъ, значитъ... и чтобы не сразу сдохъ...

Нефедовъ съ презрѣніемъ и брезгливостью посмотрѣлъ на палача, потомъ возмущен-нымъ окомъ скользнулъ по толпѣ.

Какъ она отвратительна!

Эти злобныя, тупыя, торжествующія хари, эти хищные глаза...

Палачъ правъ. Будь у него винтовка въ рукахъ, не далъ бы убить себя, какъ скотину. Онъ знаетъ, чего стоитъ эта вооруженная до зубовъ толпа трусовъ; убійцъ, воровъ и пьяницъ. И безъ ноги онъ дорого продалъ бы свою жизнь и первому не сдобровать бы палачу.

Къ смерти онъ готовъ, но глумленія хамовъ... непереносимы.

Хоть бы скорѣй!

Комиссаръ вынулъ часы, раскрылъ, но даже и не взглянулъ на циферблатъ, а держалъ ихъ далеко отъ себя, чтобы всѣ видѣли, потомъ растянулъ толстую цѣпь во всю длину, повертѣлъ ею, показывая заодно и драгоцѣнныя кольца на пальцахъ и сказалъ:

— Ну, товарищъ Щедровъ, поторапливайтесь, не задерживайте... не задерживайте...

Палачъ шевельнулся и приподнялъ топоръ...

Нефедовъ стоялъ такъ же неподвижно, какъ и прежде, впившись въ палача взглядомъ...

— Руби, негодяй! Не испугаешь, гнусная тварь! — съ уничтожающей брезгливостью, съ пламенѣющими глазами сквозь зубы прошипѣлъ онъ.

Палачъ съ секунду въ нерѣшительности помедлилъ.

Смертникъ парализовалъ его силы.

— А, это энтотъ оратель... — пронесся одинокій, какъ бы при видѣ добраго знакомаго обрадованный и удивленный голосъ среди снова установившейся тишины ожиданія.

— Это энтотъ, што давеча въ хатѣ рѣчь-то говорилъ... што ишо за товаришевъ своихъ заступался...

— Глядите, товарищи, да это, правда, ораторъ! — подхватилъ другой голосъ. — Пущай передъ концомъ слово скажетъ. Товарищъ комиссаръ, орателю... слово!

— Слово! Слово! Орателю... слово! — со смѣхомъ и непечатными прибавленіями заревѣли со всѣхъ концовъ улицы и двора.

Толпа ухватилась за мысль поразнообразить зрѣлище.

— Сло-о-ово! — широко раскрывъ ротъ, оралъ одинъ веселый парень, сидя верхомъ на заборѣ и, какъ зритель съ театральной галерки, звонко хлопалъ въ ладоши. — Сло-о-ово!

На широкомъ, рябомъ лицѣ комиссара промелькнула снисходительная усмѣшка.

Онъ, держа одну руку на рукояткѣ кинжала, на отбитыхъ въ колѣняхъ ногахъ приблизился къ Нефедову.

— Свободный пролетарскій трудящій народъ даетъ вамъ слово, товарищъ. Жалаете говорить? — предложилъ комиссаръ.

Нефедову, уже наполовину принадлежавшему иному міру, говорить на потѣху своихъ истязателей не хотѣлось.

Предсмертная тоска и невыносимое томленіе овладѣвали имъ. Но онъ усиліями воли не хотѣлъ давать имъ торжества надъ собой.

Всякое промедленіе слишкомъ усиливало его муки.

Онъ раздваивался. Въ немъ властно боролись два начала: оскорбленный духъ рвался изъ тѣла, отъ этого постылаго, опоганеннаго міра. Но молодой, мощный организмъ, человѣчес-кіе инстинкты и страсти противились смерти.

Съ секунду обреченный молчалъ, пустыми, бездонными, отрѣшенными уже отъ всего земного глазами глядя на комиссара, не сразу даже понявъ смыслъ его предложенія, потомъ взглянулъ на толпу.

Въ глазахъ его вспыхнуло недоброе пламя.

— Хорошо. Беру слово, — глухо промолвилъ онъ.

— Начинайте! — скомандовалъ комиссаръ.

Въ толпѣ загудѣли; послышался смѣхъ; задніе снова ринулись впередъ и насѣли на переднихъ. Тѣ уперлись ногами въ землю и толчками, спинами, ругней сдерживали насѣдавшихъ.

— Тсс! Тсс! Тувариши, тувариши! Смертникъ слово скажетъ. Тсс! Вотъ потѣха! Да помолчите, черти косолапые! Куда прете, дьяволы? — кричали изъ толпы любители порядка.

Все смолкло.

— Я не назову васъ товарниками, — началъ Нефедовъ, кинувъ на толпу мрачный, полный негодованія и презрѣнія взглядъ. — Вы недостойны и этого огаженнаго вами наименования. Вы просто... мерзкія твари, подлые трусы и гнусные мучители и убійцы...

По толпѣ пронесся точно вой приближающейся бури.

— Чего онъ говоритъ? Онъ оскорбляетъ благородный пролетарскій народъ. Какъ онъ смѣетъ, буржуй? Заткни ему глотку... Рѣжь языкъ... Бей его!.. Чего на его глядѣть?!.. — понеслось со всѣхъ сторонъ съ многоэтажнымъ переплетомъ изъ неизбѣжныхъ скверно-словныхъ прибавленій.

— Успѣете! Я въ вашихъ рукахъ. Никуда не убѣгу! — покрывая всѣ голоса крикнулъ Нефедовъ. И въ громокомъ голосѣ смертника, въ его трясущейся львиной гривѣ и въ выраженіи его мечущихъ искры глазъ толпой почувствовалась сила, приковавшая ее къ мѣсту. Никто не двинулся къ обреченному. — Это вамъ только присказка, а сказка впереди... Я не просилъ слова и не желалъ его брать. Но вы сами его мнѣ навязали, хотѣли позабавиться рѣчыо смертника... Вамъ мало оказалось другихъ издѣвательствъ и забавъ нашей кровью, нашими муками, и смертью... Такъ получайте, позабавьтесь, выслушайте... Я хочу сказать вамъ горькую правду. Потомъ вспомните меня. Или и на это не хватитъ васъ, палачи?

— Ну вы, товарищъ, того... на поворотахъ полегче... неровенъ часъ, и зацѣпитесь... — замѣтилъ комиссаръ.

Обреченный даже не взглянулъ на него.

— А ну, а ну... Чего онъ тамъ скажетъ... — гудѣли въ толпѣ. — Пущай. Намъ што? Биржуазъ, одно слово... Пущай передъ концомъ похорохорится, душу отведетъ... Ему только всего этого и осталось. Все равно, крышка... А намъ што? Пущай... Отъ слова не станется...

— Пущай, пущай напослѣдяхъ, на краюшкѣ... Ухи не завянутъ... — соглашались другіе.

Всѣ притихли. Только сзади, на улицѣ бушевало нѣсколько человѣкъ, особенно возбужденныхъ и пьяныхъ, требовавшихъ немедленной расправы.

— Помните, — продолжалъ Нефеловъ. Могучій голосъ его окрѣпъ; языкъ отчетливо и точно отчеканивалъ каждый звукъ, разносившійся по двору и далеко по улицѣ и во всѣхъ точкахъ, былъ явственно слышенъ. — Теперь у васъ пиръ горой. Вы празднуете побѣду надъ нами, буржуями, бѣлогвардейцами, упиваетесь нашей кровью, грабежомъ, воровствомъ, насиліями и всяческими злодѣяніями. Не думайте, что такое счастливое житіе ваше, ваше пиршество продлится вѣчно. Когда-нибудь наступитъ и отрезвленіе. Но чѣмъ дольше и разгульнѣе будете пировать, тѣмъ тяжелѣе и больнѣе будетъ ваше похмѣлье. Сейчасъ вы убиваете только насъ, бѣлогвардейцевъ, образованныхъ и состоятельныхъ людей, забираете наше имущество, воруете, грабите, насилуете, льете нашу кровь, какъ воду... Однимъ словомъ, торжествуете. Что жъ, торжествуйте, радуйтесь. Въ писаніи сказано: «ваше время и власть тьмы». А вы — тьма, безпросвѣтная, тупая и злая. Но вотъ вопросъ: надолго ли продлится ваша радость, ваше торжество? Вы объ этомъ не подумали? Да, впрочемъ, гдѣ вамъ и чѣмъ вамъ думать?! У васъ вмѣсто мозга навозъ... въ головѣ. А вѣдь придетъ пора и она не за горами, и вы не замѣтите, какъ она нагрянетъ, когда насъ, буржуевъ, уже не будетъ, когда все наше добро будетъ уже начисто разворовано и растаскано вами, когда вамъ грабить и душить уже будетъ нечего и некого... Вы думаете, что чужое награбленное добро пойдетъ вамъ впрокъ? Нѣтъ, вы его не удержите, промотаете и пропьете, и оно осядетъ въ карманахъ тѣхъ, кто на нашей несчастной, разоренной, опоганенной Родинѣ, обманувъ васъ посулами, заварилъ всю эту страшную, кровавую кашу и кто теперь ведетъ васъ къ позорному рабству и гибели... Вѣдь всѣ тѣ невообразимыя безобразія и злодѣянія, которыя вы теперь творите и о которыхъ еще года полтора назадъ вы и помыслить-то не смѣли, вы думаете, что дѣлаете по своей волѣ? Осуществляете свои свободы? Нѣтъ, тамъ, гдѣ льется кровь своихъ ближнихъ, гдѣ воруютъ и грабятъ, оскверняютъ святыни, гдѣ насилуютъ женщинъ, обездоливаютъ и губятъ неповинныхъ дѣтей, никакой свободы быть не можетъ. Тамъ только хамское своеволіе и дикое буйство разнузданной черни. И кто такое вы теперь? Чѣмъ стали? Вы не народъ, а тупая, своевольная, никуда негодная, презрѣнная чернь...