Жертвы вечернiя - Иван Родионов

Больши сея любви никто же имать, да

кто душу свою положитъ за други своя.

(Еван. отъ Іоанна, гл. 15, ст. 13.)

I.

Все совершилось не такъ, какъ ожидали, но быстро, словно на кинематографической лентѣ, въ сказкѣ или во снѣ.

Папа — видный чиновникъ, занимавшій хорошую должность, со дня на день ждавшій назначенія въ губернаторы, пришелъ однажды домой сіяющій, восторженный и заявилъ женѣ и дѣтямъ, что совершилась «великая, безкровная» революція.

Всѣ этого давно нетерпѣливо и страстно ждали. Папа краснорѣчиво и даже вдохновенно говорилъ о неминуемой близкой побѣдѣ надъ «исконнымъ» грознымъ врагомъ, о свободной арміи, о свободѣ народа, о будущихъ великихъ судьбахъ Россіи, о подъемѣ народнаго благосостояния и образованія, о комитетѣ Государственной Думы, пріявшей власть, о Родзянко и т. п.

И мама, и Юрочка, и двѣ его младшія сестренки, и даже Mademoiselle Marie — ярая республиканка слушали отца съ благоговѣйнымъ восхищеніемъ и восторгомъ.

Послѣ обѣда папа много разъ звонилъ по телефону своимъ сослуживцамъ и знакомымъ, къ нему звонили. Онъ поздравлялъ, его поздравляли...

Весь остатокъ дня до поздняго вечера папа почти не отходилъ отъ телефона, даже усталъ и охрипъ отъ разговоровъ.

Потомъ папа уѣхалъ куда-то на засѣданіе своей кадетской партіи и вернулся только поздно ночью.

Каждый слѣдующій день приносилъ что-нибудь новое, радостное, огромной важности.

Въ эти дни Юрочка ходилъ, точно именинникъ, да и всѣ ходили именинниками.

Разъ только у Юрочки больно защемило сердце, это когда онъ узналъ изъ газетъ, что Самъ Государь, а за нимъ и Великій Князь Михаилъ Александровичъ оба отреклись отъ Всероссійскаго престола.

Мама молилась и тихонько плакала, папа ходилъ озабоченный, молчаливый и разстроен-ный, а Юрочка не зналъ, что думать.

Однако онъ органически почувствовалъ, что что-то важное и необходимое утрачено. Ему казалось, что жить безъ Царя нельзя, ну вотъ такъ, какъ человѣку нельзя жить безъ головы. И всѣ эти люди, вся эта бѣснующаяся, чему-то радующаяся и горланящая по улицамъ Москвы,

черная толпа, носящая красныя тряпки, вся и всѣ безъ головы.

Но объ этомъ Юрочка никому не посмѣлъ сказать, боясь, чтобы его не засмѣяли.

Вѣдь ни папа, ни мама и никто изъ окружающихъ не только не порицали всего происходящаго, а наоборотъ, находили, что такъ это и быть должно.

Что-же онъ то, Юрочка, умнѣй всѣхъ, что-ли?!

И онъ скоро успокоился на томъ, что такъ это и быть должно.

Да и впечатлѣніе это было мимолетное и подъ напоромъ другихъ событій быстро улетучилось.

Жизнь скакала, какъ взбѣшенная лошадь.

За событіями нельзя было услѣдить и угоняться.

Революціонныя настроенія съ перваго же дня проникли въ стѣны той гимназіи, въ которой учился Юрочка.

Возбуждены были учителя, все время устраивавщіе какія-то совѣщанія и все рѣже и рѣже появлявшiеся въ классахъ. Возбуждены были и гимназисты, собиравшіеся на митинги.

Они уже не называли другъ друга только по именамъ и фамиліямъ, какъ дѣлали это раньше, а къ имени или фамиліи теперь непремѣнно прибавляли слово «товарищъ». Произносилось ими это слово съ большой важностью и такъ часто, что оно точно висѣло въ воздухѣ подъ классными потолками.

Гимназисты выносили всевозможныя резолюціи, много резолюцій, но уже на третій день резолюціи эти такъ противорѣчили однѣ другимъ, что писавшіе и сами не разбирались, чего хотѣли и чего требовали.

Но за то было возбужденно, весело, шумно, а главное скучные уроки мало по-малу отходили на задній планъ и наконецъ были совсѣмъ заброшены.

Учителя почти не преподавали, школьники почти не учились.

Старшіе не только не воспрещали имъ собираться на митинги и выносить резолюціи, но сами побуждали ихъ къ этому, относились къ нимъ, гимназистамъ, какъ къ равнымъ, называли ихъ «товарищами».

И школьники, во всемъ подражая старшимъ, ничего не понимая въ томъ, что они наболтали на митингахъ, и что написали въ резолюціяхъ, ходили съ задранными носами, держали себя на равной ногѣ съ старшими, и были увѣрены, что и они творятъ что-то важное и умное, а что именно, въ томъ пусть разбираются учителя и отцы.

Школьная жизнь разваливалась.

Юрочка смутно чувствовалъ это, но не отдавалъ себѣ въ этомъ отчета и находилъ, что такъ это и быть должно потому что и старшіе находили, что такъ это и быть должно.

Но медовый мѣсяцъ революціи продолжался недолго.

Папа приходилъ со службы къ обѣду домой все менѣе и менѣе восторженнымъ.

Потомъ стали мелькать въ газетахъ извѣстія, сперва неувѣренно, кратко, съ умолчаніемъ, а потомъ опредѣленнѣе и подробнѣе о массовомъ бѣгствѣ солдатъ съ фронта, объ ихъ распущенности, неповиновеніи начальству и буйствахъ, о военныхъ комиссарахъ, комитетахъ, агитаторахъ, о братаніи солдатъ на фронтѣ съ врагами-нѣмцами, объ убійствахъ офицеровъ, о погромахъ и разграбленіяхъ крестьянами помѣщичьихъ имѣній и усадебъ.

Мама жаловалась, что жизнь съ каждымъ днемъ дорожаетъ, что прислуга наглѣеть, ни съ того, ни съ сего грубитъ, служить не хочетъ, но за свое бездѣльничаніе требуетъ несообразно высокіе оклады жалованія и почти открыто тащитъ изъ дома все цѣнное, что попадается подъ руку.

На тоже самое въ одинъ голосъ жаловались всѣ ихъ знакомые и родственники.

Всѣ были удивлены и возмущены разнузданнымъ поведеніемъ слугь, всѣ широко, растерянно и вопросительно таращили другъ на друга глаза, точно въ первый разъ открывали какую-то новую часть свѣта и обитающія на ней невиданныя племена, между тѣмъ, какъ среди этихъ людей они родились, выросли и прожили всю жизнь.

Папа пересталъ восторгаться революціей, рѣдко и неохотно выѣзжалъ на совѣщанія своей партіи, почти все свободное время проводилъ у себя въ кабинетѣ, много курилъ, читалъ газеты и озабоченный, задумчивый, по цѣлымъ часамъ шагалъ изъ угла въ уголъ.

Наконецъ, однажды, когда за обѣдомъ зашла рѣчь о «великой, безкровной», о рабочихъ и солдатскихъ депутатахъ, о Керенскомъ, папа, побагровѣвъ, съ ожесточеніемъ крикнулъ:

— Сволочи!

И сорвавъ съ груди салфетку, папа скомкалъ и бросилъ ее на столъ, а самъ вскочилъ и тяжело дыша, весь красный, сталъ не просто ходить, а бѣгать по комнатѣ, заложивъ руки за спину.

Всѣ были поражены, почти въ ужасѣ. Никто никогда не слыхалъ отъ папы такихъ грубыхъ словъ.

Мама даже сдѣлала ему по-англійски замѣчаніе, напомнивъ на присутствіе въ комнатѣ дѣтей.

Папа, немного успокоившись, но съ озабоченнымъ видомъ остановился у стола и, ни къ кому не обращаясь, ни на кого не глядя и, видимо, отвѣчая только на свои тяжелыя, тревожныя думы, вдругъ произнесъ:

— Да нѣтъ, не погубятъ они Россію! Куда ее, матушку, погубить?! Протяжэ-энная, могучая, и страшная она. Хотя народъ... дрянь, пропойца и... христопродавецъ. Не знали мы народа, не знали. Боюсь, какъ бы не проиграли войну. Ну да все какъ-нибудь «образуется».

И папа ушелъ къ себѣ въ кабинетъ.

Слова отца глубоко запали въ душу Юрочки.

Какъ-то иными глазами сталъ онъ смотрѣть на революцію и на революціонный народъ.

Еще съ первыхъ дней «свободъ» ему претило, что народъ распоясался, сталъ дерзокъ, нахаленъ и безъ дѣла по цѣлымъ днямъ слонялся по улицамъ. Особенно рѣзала его уши смрадная брань. Но тогда во всѣхъ этихъ безобразіяхъ Юрочка не отдавалъ себѣ отчета. Теперь онъ уже съ нѣкоторой критикой сталъ относиться къ «веливой, безкровной», но, помня слова отца, тоже сталъ думать, что все какъ-нибудь «образуется».

Экзаменовъ въ этомъ году не было, и Юрочку, какъ одного изъ лучшихъ учениковъ, перевели въ 8-й классъ.

Отецъ проводилъ его съ мамой и сестренками въ деревню, а самъ остался въ Москвѣ.

II.

Въ это лѣто деревня измѣнилась до неузнаваемости.

Если прежде мужики вообще мало и неохотно работали, а больше бездѣльничали, пьянствовали, сквернословили и дрались, то теперь они почти совсѣмъ забыли о всякомъ трудѣ, собирались на митинги, кричали о какихъ то будто бы украденныхъ у нихъ правахъ на всю землю и на все, что есть на землѣ. И раньше враждебно относившіеся къ помѣщикамъ и вообще ко всѣмъ мало-мальски зажиточнымъ и образованнымъ людямъ, теперь они лютой злобы своей и непримиримой ненависти уже не скрывали, походя всѣхъ обругивали, грозились всѣхъ немужиковъ извести, перебить, сжечь, все имущество отобрать, у родителей Юрочки крали лѣсъ, травили своимъ скотомъ и лошадьми поля и луга, на глазахъ всѣхъ производили дикія опустошенія въ саду и огородѣ и безпрерывно лѣзли къ мамѣ со всякими наглыми разговорами и нелѣпыми, сумбурными претензіями, всегда нестерпимо дерзкими, грубыми и угрожающими.