Жертвы вечернiя - Иван Родионов

Помните это, негодяи, скоты, гнусные, кровожадные гады, жидовскіе рабы, отдавшіе свой отчій домъ, свою Россію, самихъ себя и своихъ дѣтей въ полное безконтрольное обладаніе смердящему жиду. Это вамъ мой предсмертный завѣть. Для этого только я и воспользовался словомъ, иначе я и не захотѣлъ бы даже плюнуть въ ваши гнусныя хари. Я кончилъ. Не хочу больше метать моего бисера передъ вами, грязными, поскудными свиньями. Все равно, потопчете ногами. И такъ я слишкомъ много удѣлилъ вамъ вниманія.

Будьте вы прокляты со всѣмъ вашимъ злымъ дьявольскимъ отродьемъ и со всѣми вашими паршивыми жидами. Вы другъ друга стоите!

По толпѣ давно уже несся угрожающій вой и рокотъ, точно по степи мчался буйный вѣтеръ или въ половодіе забурлила рѣка.

Комиссаръ позеленѣлъ. Изъ щелочекъ его глазъ вдругъ высунулись и торчали двѣ колючки, какъ острія иголокъ, маленькія точки. На нижней части лица, около полуоткрытаго рта, черезъ щель котораго виднѣлись огрызки сломанныхъ переднихъ зубовъ, играла усмѣшка кошки, держащей въ когтяхъ мышь.

Онъ медлительно повернулся къ Нефедову.

Глаза ихъ встрѣтились.

И вдругъ случилось нѣчто совсѣмъ непредвидѣнное: партизанъ плюнулъ прямо въ лицо комиссару.

— Вотъ вамъ! Получайте и расписывайтесь. Не стоите вы моего плевка. Ну да гдѣ наше казачье не пропадало! Плюю на васъ всѣхъ въ ваши кровавыя свиныя хари, мерзкіе, гнусные негодяи. А муками, смертью не устрашите. Готовъ! — громовымъ голосомъ прокричалъ Нефедовъ.

XLII.

Это было такъ неожиданно и такъ необычайно, что толпа растерялась и на мгновеніе онѣмѣла.

— Убить! разодрать на части... Чего ему въ зубы глядѣть?! Ишь што сказалъ... Ишо харкается... комиссару прямо въ мурло... Бей!.. Рѣжь!.. — черезъ секунду съ изступленными, кощунственными ругательствами, въ которыхъ въ невообразимо-отвратительныхъ, мерзост-ныхъ сочетанияхъ оскорблялись имена Бога и Его Пречистой Матери, въ одинъ голосъ заревѣла толпа.

— На меня такъ-то никто не харкалъ... Ей Богу, никто... — въ удивленіи, растерянно пролепеталъ комиссаръ, недоумѣло оглядываясь по сторонамъ и унизанной драгоцѣнными кольцами рукой обтирая заплеванное лицо.

Вдругъ онъ весь побагровѣлъ. Изъ щелочекъ его глазъ посыпались злобныя искры. На искривленныхъ губахъ огромнаго рта появилась пѣна.

— Нѣтъ, малой, шалишь!.. — прошипѣлъ онъ, неуклюжимъ козлинымъ прыжкомъ, такъ, что въ воздухѣ взмахнула его борода, бросаясь къ своей жертвѣ...

Въ толпѣ передъ глазами Нефедова на одинъ краткій мигъ, точно въ грозовомъ сумбурномъ бреду, мелькнуло полумертвое, полное отчаянія, ужаса и муки лицо Александ-ры Павловны.

Оно было такое дорогое и милое, такое туманное и далекое, какъ потерянная мечта....

Это было то, что еще тянуло его къ этому міру, кровными нитями связывало его съ нимъ.

Ему такъ больно кольнуло въ сердце, что онъ вздрогнулъ и едва не выронилъ костыли.

Это было послѣднее изъ всего здѣшняго, съ чѣмъ онъ навѣки простился.

Странная, болѣзненная улыбка скривила губы раненаго.

Нефедовъ съ усиліемъ оторвалъ глаза отъ дѣвушки и съ душераздирающей тоской взглянулъ на небо.

Теперь все было покончено съ этимъ міромъ. Душа его затаилась, ушла куда-то вглубь, точно упруго сжалась приготовившись къ послѣднему прыжку.

Мгновенія чеканились въ его сознаніи и молніеносно быстро, и томительно медленно, и какъ-то особенно нестерпимо значительно.

«Страшно... жутко... неизвѣстно... черная бездна»... — какими-то огромными, мутными волнами или въ грозовомъ освѣщеніи колыхающимися, столь же огромными полотнищами проносилось въ его мозгу.

Ни откуда никакого просвѣта, никакой помощи. Но онъ вспомнилъ...

— Боже мой, прости меня за всѣ прегрѣшенія мои! — въ смиренномъ сосредоточеніи и въ пламенномъ порывѣ прошепталъ онъ блѣдными, пересохшими губами.

О Богѣ Нефедовъ всегда много думалъ, на войнѣ онъ былъ уже на пути къ вѣрѣ, сегодняшняя ночная молитва многое открыла ему. Онъ душой своей позналъ Бога, прикос-нулся къ Нему и окончательно увѣровалъ въ Него, во всемъ дальнѣйшемъ положившись на Его святую волю.

Сейчасъ всю его настрадавшуюся, оскорбленную душу неудержимо потянуло туда, въ горнія, къ Богу. Онъ какъ измученный путникъ, достигшей безопаснаго пристанища, всѣмъ существомъ своимъ обратился въ одинъ порывъ, въ пламенную испепеляющую молитву къ Нему, все предвидящему, все устрояющему.

Отъ земли и отъ всего земного духомъ своимъ онъ оторвался уже окончательно.

И вдругъ совершилось что-то такое, что не передается на человѣческомъ языкѣ.

На мигъ, на одно краткое мгновеніе, Нефедовъ услышалъ неизрѣченные глаголы, но не здѣшнимъ плотскимъ ухомъ. Какъ въ огромной панорамѣ, съ непередаваемой выпуклостью, непререкаемо и ярко передъ нимъ развернулась полностью картина всей этой жизни. Но видѣлъ онъ ее уже не плотскими очами. Онъ разомъ охватилъ и постигъ весь смыслъ и уразумѣлъ страшную разгадку ея, но не своимъ человѣческимъ разумомъ. Духъ его отдѣлил-ся уже отъ бреннаго тѣла и на все земное, и на самого себя взиралъ со стороны.

«Вотъ оно что» — въ невыразимомъ удивленіи, весь потрясенный, радостный и счастливый подумалъ Нефедовъ.

— Господи, прости меня грѣшнаго, прости и имъ! — прошепталъ раненый и успѣлъ перекреститься.

Вся душа его и все сердце пламенѣли неисчерпаемой любовью и глубокой, неизобрази-мой жалостью ко всѣмъ, особенно къ своимъ мучителямъ.

«Зачѣмъ они, зачѣмъ? О, если бы они знали!»...

Въ его просвѣтленныхъ нездѣшнимъ свѣтомъ глазахъ, они были такъ слѣпы, такъ тупы, и такъ несчастны!

Комиссаръ кричалъ, ругался, размахивалъ руками, распихивалъ, силясь разогнать надвигавшуюся на Нефедова со всѣхъ сторонъ яростную толпу.

За полученный плевокъ онъ хотѣлъ отплатить смертнику изощренными пытками, издѣвательствами и медленной, мучительной смертью.

Въ его головѣ, возникъ цѣлый длинный ритуалъ истязаній съ вырываніемъ ногтей и зубовъ, съ вырѣзываніемъ на ногахъ лампасъ, съ сдираніемъ кожи, съ скобленіями десенъ, вплоть до кола, на который подъ конецъ хотѣлъ посадить свою жертву.

Но толпа чуть не сбила съ ногъ и его самого.

Цѣлая туча кулаковъ взмахнула въ воздухѣ и опустилась на голову и лицо Нефедова; послышалось снова яростное рычаніе, вой, суматошливый топотъ, шмыганіе ногъ, усиленное сопѣніе и возня...

Нѣсколько мгновеній въ воздухѣ надъ толпой колебалось залитое кровью лицо Нефедова, потомъ сразу скрылось, точно нырнуло въ людскую пучину...

Надъ нимъ, лежащимъ уже на землѣ, плотной массой возились и копошились согнувшія-ся и изгибавшіяся человѣческія фигуры...

Его били кулаками, ногами, прикладами, палками... потомъ всѣ, кто только дотянулся, схватили его за руки, за ноги, за голову, за волосы, волочили по землѣ въ разныя стороны, разрывали на части.

Ни единаго возгласа, ни малѣйшаго крика, пришитая къ зрѣлищу неподвижными, расширенными зрачками глазѣющая толпа... полная, какъ-будто даже дѣловитая, живая тишина... А на фонѣ eя— возня, сопѣніе, шмыганіе, кряхтѣніе, клокотъ, точно люди надсѣ-дались отъ безмѣрныхъ усилій, таща непосильную тяжесть...

— Здорово! — рявкнулъ кто-то изъ глазѣвшей толпы, шумно выпустивъ, точно изъ бочки, застоявшійся въ груди воздухъ, когда все было кончено...

Этимъ возгласомъ неизвѣстный какъ бы сорвалъ залпъ другихъ голосовъ.

Затрещалъ заборчикъ. Толпа повалила его и съ криками ринулась въ дворъ...

Александра Павловна, рѣшившая уговорить большевиковъ пощадить раненыхъ, при первыхъ же ея словахъ была грубо, съ силой отброшена со ступенекъ низкой лѣсенки въ дворъ. Она кричала, просила, умоляла, цѣпляясь за платье красногвардейцевъ, напоминала о Богѣ, но ее не только не слушалъ, но никто даже не обратилъ на нее вниманія. Всѣ были, точно помѣшанные и отравленные местью и злобой, всѣ жаждали «кадетской» крови, всѣ были поглощены предстоящей «потѣхой». Потомъ она людскимъ потокомъ выпертая за дворъ и притиснутая къ низкому покосившемуся забору, не моргающими полубезумными глазами пристыла къ ужасному зрѣлищу.

У дѣвушки, пока она, онѣмѣвшая, смотрѣла на расправы съ офицеромъ и Матвѣевымъ, уже все медленно кружилось, плыло и ползло передъ глазами. Временами она стояла, какъ автоматъ, ничего не сознавая, временами, какъ при вспышкахъ ослѣпительныхъ зарницъ въ черную воробьиную ночь, то, что она видѣла, что творилось на ея глазахъ, своимъ чудовищнымъ ужасомъ превосходило всякое вѣроятіе, всякіе больные, кошмарные сны и подавляло всю ее. Ей все хотѣлось куда-то бѣжать, куда-то спѣшить, кого-то просить, молить, кричать, плакать, кому-то жаловаться, но она не сдвинулась съ мѣста, не издала ни одного звука. Не могла. Воля ея была парализована. Она оцѣпенѣла.