Стикс - Наталья Андреева

— Мужики, давайте сразу договоримся: я вам не компания.

— Крутой да? Или больной?

Отчего-то этот Саранский начинает здорово злиться. Видно, как он нервничает и косится на камеру. Правильно: этого снимать не надо.

— У меня мама болеет. Я, собственно, к ней. — Тут Саранский достает деньги из кармана, протягивает одному из бывших одноклассников: — Моя доля. Только, пожалуйста, без меня.

Вот они, эти бесконечные «пожалуйста», «извините», «вы не могли бы». Тихий, ровный голос, безразличная вежливость. Его воспитывала образованная, умная женщина из хорошей семьи.

— Что ж, гусь свинье не товарищ. — Это уже Илюша. Отодвигает прочь свою видеокамеру. Одноклассники обижены, а Иван Саранский, словно не замечая, хлопает дверцей черного «Мерседеса». Все, машина уезжает.

Дальше уже та самая коллективная пьянка, смотреть которую совсем не хочется. Ни сейчас, ни тогда.

Тогда?

Зоя скребется у двери.

— Войди! — кричит он.

Жена в комнате, он тут же давит на «стоп».

— Ты не находишь, что я сильно изменился?

— Но…

— Значит, находишь. Все это находят. Что, если бы ты узнала, что у меня есть брат-близнец?

— Какой еще брат?! Ваня, у тебя снова начинается приступ? Ты скажи.

Рассказать Зое эту историю? Про то, как сердобольный врач отдал женщине чужого ребенка взамен умершего? Только потому, что этот ребенок обречен был вырасти сиротой?

— Ты тяжело рожала? — вдруг спрашивает он.

— Как все, — пожимает Зоя плечами. Потом вдруг оживляется: — Конечно, внимание ко мне было особенное. И нянечки, и медсестры, и врачи… Все переживали, как справлюсь. Все-таки двойня. Но сказали потом, что я молодец.

Ах, да, тогда уже было УЗИ! Даже в городе Р-ске могли определить наверняка, что у женщины родится двойня, и можно было морально к этому подготовиться. Как, однако, он поспешил появиться на свет! И тут вспомнил: героическая женщина Лидия Станиславовна Саранская. Почему он сразу к ней не поехал? Ночь на дворе, по-прежнему хлещет дождь. Но он все равно хватается за пиджак.

— Ваня! Ты куда?! — отчаянно кричит Зоя. И тут же: — Не пущу! Нет!

Все женщины одинаковы, все собственницы. Одни сторожат любовь, другие деньги, третьи видимость семейного благополучия, но все готовы отчаянно бороться за свое, самое дорогое.

— Иди спать.

— Нет.

— Я никуда не уйду. Клянусь.

И Зоя верит. Уходит, а он почему-то не может ее обмануть. Снова бросает пиджак на диван и хватается за пульт. Перематывает на начало. Вечер встречи выпускников. Снова и снова: Иван Саранский выходит из черного «Мерседеса», Иван Саранский курит «Данхилл», Иван Саранский говорит «пожалуйста, без меня», Иван Саранский уезжает…

…В спальню он отправляется уже под утро. Зоя не спит.

— Вот и все. Вот и ты от меня уходишь, — тихо говорит вдруг она.

— С чего ты взяла? Куда ухожу?

— Не знаю. — Она вдруг торопливо и отчаянно произносит: — Ты не представляешь, как можно чувствовать того, кого любишь! Я не жалуюсь, нет. Хоть немного выпало в жизни счастья! Я понимаю: с тобой что-то страшное случилось. Я бы тебя простила. Мне все равно, плохой ты или хороший, говорила уже. Я бы простила… Ты себя не простишь.

— Да с чего ты взяла?!

— Не уходи, прошу. — Это сказано как-то обреченно, почти безразлично, словно уже заявление о разводе подали и был суд. — Не уходи.

— Я здесь.

Он подставляет плечо. Зоя ложится на него, вздохнув счастливо, затихает. Она глупости говорит. Почему это он уходит? Куда? Молча целует ее: карий глаз, голубой. Вместе бы они справились. Завтра надо ехать в Горетовку. Завтра. Быть может, она права и это последний раз? Надо бы сейчас любить ее как-нибудь иначе, но как? Последнее, что он слышит:

— Мне все равно, кто ты был. Есть только то, что началось у нас в июне и никогда не кончится. Никогда.

Под утро не сон, какая-то одурь. Он знает, что надо ехать в Горетовку. Память постепенно начала возвращаться.

ДЕНЬ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ

В первой половине

Утром он идет не на работу. С этим кончено. Надо на стоянку, к машине. Сесть в нее и… В Горетовку? Да, сначала в Горетовку.

Идет мимо школы, мимо дома, в котором живет Леся. Взглядом отыскивает ее окна, вздыхает. Нехорошо получилось. И с розами тоже. Нехорошо.

Возле первого подъезда двое. Сначала он видит мужчину: высокий, модно и очень хорошо одет, правда, в спортивном стиле, не в классическом. А вот Ванечка Саранский костюмы очень уважал. Этот не уважает: джинсы, модная толстовка, дорогие кроссовки. Плечи широкие, обнимает женщину, целует, лица той не видно.

Сначала отворачивается деликатно, потом вдруг слышит знакомый смех. Леся? Леся!

— Леся!

А как же друг детства? Как же он сам? Какой-то совершенно чужой мужик с женщиной, которая его, Ивана Мукаева, любила! Его? Да какая разница! В нем вдруг вспыхивает чувство собственника. Со страшной, все сокрушающей силой. Пузырь, который в последнее время как будто сдулся и притих, набухает мгновенно. Выходит из-под контроля и, минуя горло, сразу оказывается вокруг головы. И тут его оболочка лопается. Сладкое бешенство, вот оно. Кидается к мужику, разворачивает того резко за плечо:

— Ты что, у нее ночевал?!

Леся напугана. Видимо, с его лицом что-то не в порядке. Она отчаянно кричит:

— Иван! Я не твоя собственность!

— Ты шлюха! — Он вдруг соображает, что мужик здесь ни при чем. Это все она, Леся. Все они такие! Не умеют хранить верность. Кричит еще громче: — Ты проститутка! Знаешь, что с такими делают?!

Он знает. Но мужик, сначала, кажется, здорово напуганный, приходит в себя. Мужику нельзя выглядеть трусом при этой женщине. Леся взялась за этого типа всерьез. Мужик, набычившись, не очень уверенно, но говорит:

— Осади назад!

— Что?!

Время куда-то теряется. Одномерное пространство пожирает его с неимоверной скоростью. Три минуты, пять минут, десять… Очнувшись, он понимает только, что, слава богу, все целы. У мужика лицо разбито, лежит на земле, но стонет. Значит, живой. Остается Леся.

— Ты просто зверь?! Иван — ты зверь!!

Ему очень хочется ее убить. Ну просто очень. Именно ее. Это такая страшная сила! Он понимает только, что сейчас снова начнет их терять. Три минуты, пять минут, десять… Может быть, застрелить ее, и дело с концом? Есть еще один патрон. Нет, так нельзя. Легче не станет. Надо знать наверняка, что она умерла. Надо проверять это снова и снова…

Ему чего-то не хватает. Леся стоит на коленях, в пыли, возле мужика, подолом нарядной юбки вытирает с разбитого лица кровь. И тут он вспоминает Зою. Все начинается с жалости. Когда они становятся няньками, они выращивают эту свою любовь, словно ребенка. Тот вырастает и становится самостоятельным. Начинает дерзить и говорить гадости. Потом взрослеет, потом стареет. Потом…

Прощай, Леся! Я все про тебя уже знаю.

— Я тебя ненавижу, Иван! Наконец-то ненавижу!

С этим все. Разобрался. Пусть запомнит его таким. Вокруг пузыря очень легко возникает плотная, воздухонепроницаемая оболочка. Легче всего заталкивать его внутрь на бегу. Бежать в костюме неудобно, проще быстрым шагом. На стоянку.

Охранники улыбаются со всей приветливостью, на которую только способны. Как просто добиться хотя бы видимости любви к себе! Пока от тебя ждут подачки, не посмеют выказать в лицо истинные чувства. А за спиной наверняка буржуем недорезанным называют!

Сев в машину, он понял, что возвращается в свой настоящий мир. Тот самый, пустой и холодный. Где нет друзей — конкуренты, нет любимой женщины — потребительница, нет родственников — нахлебники. И все чего-то ждут, всем от него чего-то надо.

— Счастливого пути!

Он едет в сторону Горетовки. Горькие капсулы одна за другой раскрываются и сыплют содержимое в его память. Та оживает, подсказывает дорогу. «Мерседес» с бешеной скоростью несется по шоссе. Тридцать километров — пустяк. Он ведь всегда так гнал, когда ехал в Горетовку. Ладошкин так и говорил: рано или поздно разобьешься.

Нет, не судьба. Разбиться на бешеной скорости — не судьба. Она знает, кому что. Доехав до поселка, он уверенно сворачивает налево. Та самая деревенская окраина, в лесу возле которой был пожар. Только надо доехать до самого конца этой улицы. Дом хороший, бревенчатый, но обложенный потом белым кирпичом. Самый богатый дом на этой улочке. Агроном Саранский постарался. Жаль, что умер тот рано. Нельзя, живя в деревне, где через дом гонят самогон, не пить. Или можно?

Никто не удивляется, когда его машина подъезжает к воротам. К Лидии Станиславовне Саранской приехал сын. Потом вдруг вспомнил: суббота же! Все перемешалось в голове. Сегодня его ждут дети. Дети?

Она выходит на крыльцо. Семьдесят семь лет, но спину по-прежнему старается держать прямо. Сидорчук сказал, что Лидия Станиславовна не в себе. Но сына узнала, хотя очки у нее с толстыми стеклами, да и в них вертит головой, словно сова, которую неожиданно разбудили днем. Голову поворачивает на звук. Он сам отпирает ворота, Лидия Станиславовна неторопливо спускается с крыльца: