Русская весна - Норман Спинрад

Хиппи попытались начать революцию в Чикаго, Кенте и Вудстоке. Военные легко подавили ее, но это так взбудоражило всю страну, что президентом выбрали Ричарда Никсона, самого главного психопата, который едва не сделал себя диктатором.

После того как спихнули Никсона, война наконец кончилась, но к тому времени вся Америка пошла вразброд и не была уже светочем мира, а единственное, что осталось от мирной космической программы, – это "Шаттл". А потом аятолла Хомейии, который хотел задавить Соединенные Штаты экономически, держал у себя американских заложников, пока шла предвыборная кампания, и Джимми Картер вынужден был мучиться и унижаться по телевизору, поэтому военно-промышленному комплексу опять удалось поставить своего президента, профессионального актера по имени Рональд Рейган, который замечательно умел держаться перед камерами.

Рейган сделал то, ради чего был избран. Хотя вьетнамская война закончилась и президент не в силах был начать новую, он продолжал покупать много дорогого оружия, а поскольку после Вьетнама страна была в упадке, ему пришлось назанимать уйму денег и прикончить гражданскую космическую программу – поэтому даже спустя столько лет в американской экономике царила такая неразбериха, что никто не знал, как заставить ее работать, если не воевать где-нибудь, – вот почему отец уехал из Америки работать в ЕКА.

Тем временем образовалась Объединенная Европа, и Америка оказалась оторванной от самого большого мирового рынка и была вынуждена постоянно девальвировать доллар, чтобы меньше платить европейским кредиторам, и вести вечные войны в Латинской Америке – иначе не удержать на плаву разваливающуюся экономику.

А теперь, когда русские заговорили о вступлении в Европу, Штаты пытаются помешать этому, угрожая, что скорее аннулируют свой долг в Европе, чем согласятся обогащать людей, продавших демократию коммунистам.

Вот почему отцу не давали строить его космические корабли, вот почему ребята-французы издевались над ним самим и обзывали его "гринго" – Роберту Риду трудно было винить их за это.

В тот год Бобби пережил краткий период увлечения антиамериканизмом. Он требовал, чтобы его звали Робером, говорил только по-французски, даже с отцом. Стал играть в европейский футбол. А когда Соединенные Штаты снова вторглись в Панаму, принял участие в антиамериканской демонстрации.

Когда Бобби вернулся с демонстрации домой и за обедом никому не давал слова сказать, рассыпая бесконечные оскорбления в адрес Америки, терпенье у отца лопнуло, и после обеда он остался с сыном за столом, чтобы поговорить как мужчина с мужчиной.

– Вот что, Боб…

– Робер! Et en fran?ais! [57]

Отец схватил его за плечи и хорошенько встряхнул.

– Черт возьми, Боб, мы американцы, – сказал он. Бобби никогда не видел его таким рассерженным. – И мы прекрасно можем обсудить все как американцы, на своем родном английском языке.

– Я родился во Франции, – угрюмо сказал ему Бобби. – И когда мне будет восемнадцать, хочу получить общеевропейский паспорт и французское гражданство!

– Слушай, Боб, я не очень-то разбираюсь во всех этих политических хитростях… – гораздо мягче сказал отец. – Но… дай-ка я покажу тебе кое-что… – И он повел Бобби из столовой в гостиную, а оттуда по коридору в комнату сына.

Несмотря на свои новые антиамериканские настроения, Бобби не дал себе труда изменить что-нибудь в обстановке комнаты. Все оставалось как прежде: и ковер со статуей Свободы, и звездно-полосатое покрывало, и модели американских ракет в углу на книжной полке, и кипы журналов "Роллинг Стоун" и "Плейбой", и книги, и уйма бейсбольных программок, и даже большая настенная карта Соединенных Штатов с условными значками – у городов с командами высшей лиги были нацарапаны маленькие бейсбольные мячики, на мысе Канаверал и в Ванденберге – ракеты, вдоль дорог были прочерчены придуманные им маршруты путешествий, а над Сан-Франциско, Чикаго, Вудстоком, Кентом [58] нарисованы крошечные пацифистские эмблемы.

– Почему ты не избавился от всего этого, Боб? – спросил отец.

Бобби пожал плечами.

– Je ne sais pas… [59]

– Я скажу тебе, сынок, почему, – сказал отец. – Потому что ты собирал эти вещи с малых лет. Это… это модель, вот как твои игрушечные ракеты, только это модель того, что у тебя в голове, и ты не купил ее в магазине целиком, а складывал понемножку. Это Америка внутри тебя, Боб. Программа "звездных войн", вторжение в Панаму, Перу и Колумбию, девальвация доллара, то, что Пентагон сделал со мной и Робом Постом, Вьетнам, анализы мочи, отказ платить долги, экономический шантаж, вся эта дрянь – эта грязная политика, – конечно, заслуживает ненависти…

Отец помолчал. Он развел руки, словно собирая сказанное воедино.

– Но это нельзя ненавидеть, Боб! – с силой сказал он. – Нельзя ненавидеть проект "Аполлон" и хребты Сьерры, "Лос-Анджелес Доджерз", и статую Свободы, и утенка Дональда, нельзя ненавидеть триста миллионов затраханных людей, в голове у которых то же самое, что у тебя. Это и есть настоящая Америка, Боб, и если ты начнешь ненавидеть ее, то в конце концов возненавидишь себя.

Порыв отца угас, и он посмотрел Бобби прямо в глаза – грустный, растерянный и немного смущенный.

– Я не очень-то разбираюсь в политике, Боб, – повторил он. – Но ты понял, что я хотел сказать, а, сын?

– Да, пап, – вырвалось у Бобби. – Мне кажется, да.

Он понял. С тех пор Америка перестала быть и волшебным Диснейлендом, которого он никогда не видел, и злобным, ополоумевшим "Американским Бастионом", как представляли ее французы; она не была ни тем, ни другим, но каким-то образом соединяла в себе и то и другое. Она была тайной, и эта тайна скрывалась внутри него. И тогда же он понял, что ему придется поехать в Америку, чтобы раскрыть ее для себя. Он не поймет, кто он на самом деле – не говоря о том, кем ему хочется стать, – пока не увидит отражения своей внутренней тайны в зеркале внешнего мира.

И тогда началась его борьба за поездку в американский колледж: он объявил об этом за семейным столом. Франя издевательски усмехнулась – она издевалась над Бобби, что бы он ни делал или хотел сделать. Мать ответила уклончиво: тогда она не приняла это всерьез. Но отец кивнул, и видно было, что он понял.

– Я слышал, что Беркли, и Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, и Калифорнийский технологический – неплохие учебные заведения… – сказал он.

– Да ну, Джерри, ты это серьезно?..