Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша - Андре Кастело

На другое утро Жозефина, еще не вставшая с постели, слышит, как муж подбадривает своих офицеров и говорит Ланну:

— Вы ранены, нам же придется долго пробыть в седле. Оставайтесь здесь.

Потом он поворачивается к Бертье, которого пошатывает:

— Бертье, что с вами? Вы больны?

— У меня чирей, который вот-вот лопнет, и мне сделали припарку.

— Так оставайтесь.

— И не подумаю, — отвечает Бертье. — Даже если мне придется передвигаться ползком и вытерпеть все муки ада, я вас не брошу.

В этот момент Жозефина просит Бонапарта подняться в спальню. Она хочет его поцеловать.

— Ладно, я поднимусь. Но сегодняшний день — день не женский.

Что она ему говорит? Неизвестно, но догадаться можно. На этот раз она перестает быть женой, столь бесцеремонно обращавшейся с мужем. Бонапарт перестает быть «за-а-бавным». О, тут уж речь идет не о физическом влечении, но о чем-то, что может заменить последнее и что, несомненно, более глубоко. Слыша, как он садится в экипаж и отправляется навстречу своей судьбе, слабая и беспечная Жозефина наверняка разражается рыданиями, и сердце ее готово разорваться.

В ту же самую минуту Бурьен и Лавалет по дороге в Сен-Клу проезжают по площади Согласия, где столько месяцев подряд высился эшафот.

— Друг мой, — вздыхает секретарь Бонапарта, завтра мы будем спать в Люксембурге или кончим вит здесь.

А Жозефина?

Кем она будет завтра? Женой осужденного на смерть, а то и вдовой расстрелянного на месте, или супругой повелителя Франции?

Так, в полном неведении, она пребывает до половины шестого вечера, когда ее наконец успокаивает нарочный, посланный к ней Бурьеном по распоряжению Бонапарта. Посланец принес сугубо оптимистические вести. Бонапарт понимает, какую тревогу испытывает его жена. Недаром почти сразу по выходе из Совета старейшин он приказал Бурьену мчаться к ней.

Все произошло не так, как надеялись заговорщики. Генерал внезапно — и противозаконно — ворвался в зал к отцам сенаторам.

— Вчера, когда вы призвали меня, чтобы сообщить мне декрет о передаче власти и поручить его исполнить, я был спокоен. Я незамедлительно собрал своих сотоварищей, и мы поспешили вам на помощь. А сегодня меня поливают клеветой. Идут разговоры о Цезаре, о Кромвеле, о военном правительстве. Но разве я поторопился бы оказать поддержку народным представителям, если бы хотел установить военное правительство?

Но затем, как только Ленгле[199] прервал его, закричав: «А конституция?» — Бонапарт начал запинаться. Он растерялся перед носителями красных тог и забормотал:

— Люди прериаля, мечтающие вернуть эшафоты и отвратительный режим террора на землю свободы, сплачивают своих пособников и готовятся осуществить свои гнусные замыслы. Совет старейшин уже порицают за принятые им меры и доверие, которым он меня облек. Но неужели я задрожу перед бунтовщиками, я, кого не могла сокрушить коалиция?[200] Если я виновен в коварстве, станьте все Брутами!

Затем, повернувшись к Бертье и Бурьену, он перешел к угрозам.

— И пусть мои сотоварищи, не покинувшие меня, пусть доблестные гренадеры, которых я вижу вокруг этих стен, тут же направят мне в грудь свои штыки, принесшие нам нашу общую победу. Но если какой-нибудь подкупленный из-за границы оратор обратит к их генералу слова «Вне закона!» — пусть его на месте сразят военные перуны.

Старейшины запротестовали. Тогда он неловко бросил фразу, которая в каирском диване заставила бы арабов склонить головы:

— Не забывайте, что я выступаю в сопровождении бога войны и богини удачи.

Собрание разом забурлило, и почва окончательно ушла у Бонапарта из-под ног: «Тот, кто не был там, не способен себе это представить, — рассказывает Бурьен. — Надо признать, в том, что он тогда лепетал с непостижимой бессвязностью, не было ни малейшей логики. Бонапарт не родился оратором. Можно предположить, что грохот битв был ему привычней, чем шум дискуссий на трибуне. Его место было на батарее, а не в председательском кресле на собрании».

Тогда Бурьен оттащил Бонапарта за рукав, вполголоса увещая его:

— Выйдите, генерал, вы несете Бог весть что.

Тут Бонапарт покинул позицию с несколько гротескным призывом:

— Кто любит меня — за мной!

Бурьен явно скрыл самые жалкие подробности сцены от Жозефины, чьи страхи рассеялись, но лишь отчасти, потому что оставалось главное — Совет пятисот. Если бы она знала, что еще ничего не кончено! То, что, как казалось утром, пройдет без осечки, обернулось полным провалом!

Часы идут, тягостные, долгие, гнетущие. Садик начинает наполняться визитерами, явившимися разузнать новости, как вдруг появляются крайне взволнованные г-жа Летиция и Полетта. Они примчались из театра Федо, где вторым номером программы дают «Автора у себя дома». В половине десятого актер Элевьу прервал игру и вышел на просцениум. Поклонившись публике, он объявил:

— Граждане, генерал Бонапарт едва не пал в Сен-Клу от руки изменников родины…

Раздался отчаянный крик. Это чуть не упала в обморок Полетта.

— Едем на улицу Шантрен к моей невестке, — решила г-жа Летиция. — Там мы все разузнаем.

Действительно, вскоре Жозефине сообщают, что все идет хорошо. Армии пришлось вмешаться и разогнать Совет пятисот. Как раз в этот момент идут розыски депутатов, которые, почувствовав, как штыки чешут им хребет, удрали через парк и, чтоб было легче бежать, побросали по кустам и на лужайках свои римские одеяния. Тем не менее нужно собрать необходимое количество представителей нации, без чего нельзя придать государственному перевороту законный вид и создать консульскую комиссию.

Визитеры уходят, Жозефина ложится в постель. В пятом часу утра она слышит наконец, что у крыльца остановился экипаж, который привез Бонапарта и Бурьена. Еще через минуту мужчины уже у ее кровати. Она лихорадочно их расспрашивает. Да, теперь все кончено. Но как это было трудно! Члены Совета пятисот с неслыханным неистовством угрожали Бонапарту. Если бы не гренадеры, он был бы уже мертв. Но отныне, наряду с Сийесом и Дюко, он — консул Республики. Директория — всего лишь дурное воспоминание благодаря штыкам, тем самым штыкам, о которых говорил Мирабо за десять лет до этого[201].

Революция кончилась.

— А Гойе? — осведомляется Жозефина.

— Что ты хочешь, мой друг, — отвечает Бонапарт, — это не моя вина. Почему он отказался? Он славный человек, но дурак. Он ничего не понимает, Мне, возможно, придется его выслать. Он написал против меня в Совет старейшин, но письмо это у меня, и Совет ничего не узнал. Бедняга! Вчера он ждал меня к обеду. И вот такие считают себя государственными мужами. Не будем больше об этом.

Гойе и Мулен весь день пробыли под личным присмотром Моро, который, отчаянно скучая, дымил, как печная труба, так что его пленники раскашлялись от табака. Вот так Моро, которого Сийес чуть было не избрал для осуществления государственного переворота, «курил трубку, пока Бонапарт брал власть», — скажет Жак Бенвиль[202].

— А Бернадот? — вновь интересуется Жозефина.

— Вы видели его, Бурьен? — спрашивает Бонапарт.

— Нет, генерал.

— Я тоже. Я о нем ничего даже не слышал. Вы что-нибудь понимаете? Я узнал сегодня о множестве интриг, которые плелись вокруг него. Поверите ли, он притязал ни много ни мало на то, чтобы разделить со мной командование. Он говорил, что сядет на коня и двинется вместе с войсками, которые отдадут ему под начало; он заявил, что хочет сохранить конституцию. Больше того, он, как меня уверили, имел смелость прибавить, что, если меня понадобится объявить вне закона, пусть пошлют за ним, и он найдет солдат, способных исполнить такой декрет.

— Все это, генерал, должно дать вам представление о строгости его принципов.

— Да, понимаю. Он честен, потому что, если б не его упрямство, мои братья склонили бы его на нашу сторону; они с ним союзники; его жена, свояченица Жозефа, имеет влияние на него. И разве я, скажите на милость, не делал ему довольно авансов? Вы сами тому свидетель. Моро, с которым он не идет в сравнение в смысле военной репутации, примкнул к нам без долгих разговоров. Словом, я раскаиваюсь, что обхаживал Бернадота; поэтому я подумаю, как отдалить его от окружения так, чтобы не вызвать пересудов. Рассчитаться с ним по-другому я не властен: Жозеф его любит, против меня будут все. Ах, какая глупость все эти семейные соображения!.. Доброй ночи, Бурьен.

Секретарь кланяется и направляется к двери, но Бонапарт окликает его:

— Кстати, завтра мы будем ночевать в Люксембургском дворце.

Люксембург!

Первый шаг к трону.

Жозефина — консульша

15 ноября, т. е. 2 4 брюмера, Жозефина, «супруга временного консула», печально вздыхает. В этот день она навсегда покидает очаровательный особнячок на улице Победы, эту «причуду» дамы, находящейся на содержании, и перебирается в суровый и строгий Люксембургский дворец.