Блондинка. том I - Джойс Оутс

И это было правдой. Отец Ирины действительно находился далеко, в загадочном месте под названием Новая Гвинея. Был лейтенантом армии США и числился без вести пропавшим. Числился таковым официально с декабря 1942 года. Но об этом Норма Джин была просто неспособна думать. Во всяком случае, когда пела Ирине «Маленький флажок» или «Три слепые мышки», это было куда как важнее. Главное для нее теперь было видеть, как улыбается ее крохотная белокурая красавица дочурка. Как она лепечет и крепко-крепко сжимает ее пальцы. И называет ее по слогам: «Ма-ма». Снова и снова, как молодой попугайчик, который учится говорить. Вот что теперь было для нее самое главное.

В тебе однойВся жизнь моя.А то, что было до тебя, —Не жизнь, не мир, не я.

Мама смотрела на моего ребенка. И долго-долго молчала, просто не могла говорить, и я испугалась, что она вот-вот расплачется или просто отвернется и спрячет лицо в ладонях.

Но потом я увидела, что лицо ее так и сияет от счастья. И что смотрит она немного удивленно, сама удивляется, что после стольких лет вдруг счастлива.

Мы сидели с ней на траве. Кажется, на лужайке, что за больницей.

Там были скамейки и еще — маленький прудик. А трава уже выгорела. И все вокруг было желтовато-коричневого оттенка. Вдали виднелось здание больницы, но как-то неотчетливо, словно затянутое дымкой. Маме стало настолько лучше, что ее уже без всякого присмотра выпускали гулять. И она выходила в парк, сидела на скамейке и читала стихи, наслаждалась каждым словом, шептала их вслух. Или же бродила по саду, пока разрешали. «Мои стражи» — так она их называла. Но не с горечью, вовсе нет. Она признавала, что больна, что лечение шоком очень помогло. Она соглашалась с тем, что должно пройти еще какое-то время, прежде чем она поправится полностью.

И конечно, сад и больница были обнесены высокой стеной.

Ясным ветреным днем я приехала показать маме своего ребенка. Я даже доверила ей подержать мою малышку. Сама протянула ей девочку, без всяких колебаний.

И тут мама заплакала. Прижимала малышку к плоской груди и плакала. Но то были слезы радости, а не печали. О, моя дорогая Норма Джин, сказала мама, на этот раз все будет хорошо. Все будет хорошо.

В Вердуго-Гарденс было немало молодых жен, чьи мужья отправились воевать за море. В Британию, Бельгию, Турцию, в Северную Африку. На Гуам, на Алеутские острова, в Австралию, Бирму и Китай. Куда пошлют человека, было неизвестно — чистая лотерея. В том не было никакой логики и, уж определенно, никакой справедливости. Некоторые солдаты постоянно находились на базах, работали в разведке или службе связи, часть из них трудились в госпиталях или же были поварами. Любого новобранца вполне могли приписать к почтовой службе. Или же к интендантской. Прошли месяцы и даже годы, прежде чем все наконец поняли, что, по сути, в военных действиях со стороны США участвуют всего лишь две дивизии. Только они действительно сражались на фронтах Второй мировой, а остальные — нет.

Стало также ясно, что и эти две дивизии можно было подразделить на тех, кому повезло, и тех, на долю кого не выпало удачи.

И если вы являлись женой невезучего солдата, вам следовало сделать над собой определенное усилие: никому не показывать своей горечи, не показывать, как вы удручены и подавлены. И если получалось, это делало вам честь. Смотрите, как мужественно она держится! Но подружке Нормы Джин Гарриет было не до того, Гарриет была не настолько храбра, как того требовали обстоятельства. Гарриет не делала над собой должных усилий, чтоб скрыть горечь. И когда Норма Джин вывозила Ирину на прогулку в коляске, мать девочки валялась в полной прострации на обшарпанном диване в гостиной, которую она делила с женами еще двух рядовых, и окна в комнате были зашторены, и радио выключено.

Без радио! Как это возможно? Сама Норма Джин и пяти минут не могла выдержать в одиночестве, когда радио в ее квартире молчало. И уж особенно когда Баки находился не в трех милях, на заводе Локхида, а гораздо дальше.

Настал черед Нормы Джин проявить мужество и весело окликнуть подругу:

— Привет, Гарриет! Ну, вот мы и вернулись. — Но Гарриет не ответила. — Мы с Ириной очень славно погуляли, — тем же радостным тоном сообщила Норма Джин. Вынула Ирину из коляски и внесла в комнату. — Правда, моя куколка? — Она поднесла Ирину к Гарриет, продолжавшей неподвижно лежать на диване, прижавшись щекой к отсыревшей от слез подушке. Возможно, то были слезы ярости и гнева, а вовсе не скорби. Возможно, Гарриет, неряшливая, с вечно красными глазами, набравшая с декабря фунтов двадцать, не меньше, уже перешагнула стадию скорби. В этой нервирующей тишине Норма Джин продолжала весело болтать: — Да? Погуляли?.. Погуляли, рыбка моя дорогая! — Наконец Гарриет очнулась и взяла Ирину (девочка была мокрая, начала хныкать и брыкаться). Приняла ее из рук Нормы Джин, как берут охапку мокрого белья, которую собираются зашвырнуть куда-то в угол.

Отдай мне Ирину. Пускай я буду ее матерью, если она тебе не нужна.

О, да ради Бога!

Возможно, Гарриет уже перестала быть подругой Нормы Джин. А может, она никогда и не являлась ее подругой? Норма Джин начала сторониться этой «глупой, вечной ноющей» женщины, живущей по соседству. Которая часто отказывалась говорить по телефону со своими родственниками или родственниками мужа. Нет, Гарриет вовсе не ссорилась с ними. «Зачем? С чего бы это нам ссориться?» Да и не злилась на них, и никто из родственников ее вроде бы не обижал. Нет, просто она была слишком измучена, чтобы поддерживать с ними отношения. Она устала от собственных переживаний, так объясняла сама Гарриет. И Норма Джин начала бояться: как бы Гарриет не сделала чего с собой или с Ириной. А когда заговаривала об этом с Баки, тот особо не прислушивался. Все это — «женские бредни», не достойные интереса мужчины. А с самой Гарриет Норма Джин говорить об этом не решалась. «Заводить» Гарриет было опасно.

По выкройке из журнала «Фэмили серкл» Норма Джин сшила для малышки Ирины маленького полосатого тигренка. В ход пошли оранжевые хлопковые носки, полоски черного фетра, а также вата, которой она набила туловище. И еще она придумала, как соорудить тигренку хвостик — взяла кусок проволоки от вешалки и обернула его тканью. Глазки сделала из черных блестящих пуговок, усы — из щетинок ершика для мытья посуды. Как же понравился Ирине маленький тигренок! Она так и вцепилась в него, и принялась ползать с ним по полу, восторженно попискивая, а Норма Джин заливалась радостным смехом. Гарриет смотрела равнодушно, курила сигарету. Уж хотя бы спасибо могла сказать, подумала Норма Джин. Но вместо этого Гарриет заметила:

— Ну, Норма Джин, ты даешь! Вот это хозяйка! Идеальная маленькая женушка и мать.

Норма Джин рассмеялась, хотя замечание ее задело. И с еле заметным упреком в голосе, подражая Морин О’Хара в кино, сказала:

— Знаешь, Гарриет, мне кажется, это просто грех, так убиваться, когда у тебя есть маленькая дочурка.

Гарриет громко расхохоталась. До этого она сидела с полузакрытыми глазами, а тут широко распахнула их, изображая преувеличенный интерес. И уставилась на Норму Джин так, словно видела ее впервые и ей не очень-то нравилось, что она видела.

— Да, это грех. И я грешница. Так что почему бы тебе не оставить нас наконец в покое, мисс Маленькое Солнышко, и не убраться отсюда к чертовой матери?

— Знаешь, один мой знакомый парень проявляет пленку. Но только «строго по секрету», так он говорит. Смотри, не проболтайся. Живет в Шерман-Оукс.

Жарким и душным летом 1943-го Баки окончательно потерял покой. Норма Джин старалась не думать о том, что это означает. Ежедневно крупные заголовки газет возвещали, что военно-воздушные силы США совершили очередной боевой вылет и бомбили врага на его территории. Один из друзей Баки по школе был посмертно награжден орденом за доблесть, проявленную во время налета на германские нефтеперерабатывающие заводы в Румынии. Летал он на бомбардировщике «Б-24 Либерейтор» и был сбит.

— Он, конечно, герой, — сказала Норма Джин. — Но сам подумай, дорогой, теперь он мертв.

Баки разглядывал снимок пилота, напечатанный в газете, и на лице его застыло какое-то отсутствующее выражение. Затем он удивил ее — громко и грубо расхохотался.

— Черт побери, Малышка! Да можно всю жизнь прожить трусом. А дело все равно кончится тем, что помрешь.

Позднее, на той же неделе, Баки приобрел подержанный фотоаппарат «Брауни» и начал снимать свою доверчивую молодую жену. Вначале на снимках красовалась Норма Джин в нарядных выходных платьях, маленькой белой шляпке с плоским верхом, белых же сетчатых перчатках и белых туфлях на высоченных каблуках. Затем на них появилась Норма Джин в блузке и голубых джинсах, стояла у ворот, кокетливо зажав в зубах травинку; а вот Норма Джин на пляже в Топанге, в раздельном купальнике в черно-белый горошек. Баки пытался заставить Норму Джин позировать в стиле Бетти Грэбл, игриво смотрящей через левое плечо и демонстрирующей всем свою очаровательную круглую попку, но Норма Джин оказалась слишком стеснительна. (Было воскресенье, они сидели на пляже, и народ так и пялился.) Тогда Баки попробовал заставить Норму Джин сняться в спортивной позе, ловящей мяч, и чтобы на лице у нее при этом сияла широкая счастливая улыбка. Но улыбка вышла вымученной и неубедительной — точь-в-точь как у одного из «клиентов» мистера Или. Норма Джин умоляла Баки попросить кого-нибудь сфотографировать их вместе.