Чужаки - Андрей Евпланов

Но видно, правду говорят, что нельзя возвращаться туда, где ты был счастлив когда-то. Место почти не изменилось, а дух не захватывало и в голове не мутилось, как бывало. В общем, отдых мой не задался. А тут еще принесла нелегкая перепуганную насмерть Сапожникову, знакомую моих знакомых, не то бабушку, не то девушку, с глазами цвета северного неба, поросячьими ресничками и вечно красными руками. Эта сорокалетняя старая дева очень болезненно принимала любые проявления внимания к себе посторонних людей и все время старалась забиться в какую-нибудь щель, слиться с окружением, что при ее крупном, почти великанском теле было не так легко.

Какой-то не слишком разборчивый пли прилично подгулявший шахтер в поезде настойчиво предлагал ей пойти с ним в вагон-ресторан. Она тут же сошла с поезда, всю ночь не сомкнула глаз в ожидании следующего, и еще одну ночь — просто из-за смятения чувств. Она просто чокнулась после этого случая с шахтером. Так что мне пришлось взять ее под свою опеку.

Поначалу было даже приятно с ней гулять. Она так тонко чувствовала природу, пейзаж, так искренне радовалась всему красивому. Сапожникова хорошо умела рассказывать про писателей и художников. Так что я все время чувствовал себя на экскурсии.

Потом мне показалось, что я работаю в туристическом агентстве. Я попробовал было пристроиться на скамейке в парке. Сюда доходили солнечные лучи, а иногда и хорошенькие курортницы с книжками или этюдниками. Но Сапожниковой вдруг показалось, что какой-то военный как-то не так на нее посмотрел, и она потащила меня в самую глушь, куда даже пенсионеры редко забредали. И, видимо, чувствуя мое неудовольствие, она говорила и говорила, и все интересные вещи.

Наконец, я попытался избавиться от нее. Решился пойти на обман. Сказал, что мне срочно нужно позвонить в Москву. По моему замыслу она должна была остаться в парке, потому что на переговорном пункте всегда толкалось полным-полно народу, в том числе и мужчин, и мухи норовили влезть в рот, и духота стояла жуткая. Потом я рассчитывал сходить на пляж, поджариться докрасна, накупаться до одури, пообедать в ресторане с вином, поиграть на бильярде, сходить в кино на индийский фильм — словом, кутнуть, а потом сказать Сапожниковой, что весь день искал ее и не мог найти. Так я рассчитывал. Но Сапожниковой вдруг приспичило звонить в Москву. И пришлось мне полтора часа, в самую что ни на есть жару, торчать с ней на переговорном пункте, выстаивать в очереди. Когда я, наконец, дорвался до телефонной трубки, то обнаружил, что мне и звонить-то некуда. Немного подумал и набрал свой рабочий номер. К телефону подошел мой начальник.

— Как там у вас погода? — спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать для него, для Сапожниковой, для себя в конце концов.

— Ты что, издеваешься? — сказал шеф, который был вообще-то неплохим малым, свойским. — Отдыхаешь себе, так и отдыхай. Не трави душу. Приедешь, поговорим с тобой о погоде…

— Я к тому, что надоело отдыхать.

— Пойди на стройку, устройся в пивной ларек бочки катать…

— А Савельева на пенсию уже проводили?

— Слушай, ты, наверно, на солнце перегрелся. Пойди окунись, — сказал шеф и повесил трубку.

Я был бы рад окунуться, но Сапожникова потянула меня на Медведь-гору. Она была еще и вынослива, как верблюдица, а я выдохся уже на полпути к вершине и все время останавливался, чтобы перевести дух, обливался потом, к тому же изорвал себе брюки о кусты шиповника, терна и ежевики, исцарапал в кровь руки и лодыжки. И все это ради того, чтобы взглянуть на тот же Гурзуф с высоты пятисот метров и послушать лекцию о том, чем штиль у Айвазовского отличается от штиля Тернера.

«Нет, — сказал я себе, когда, наконец, спустился с горы. — Довольно идти на поводу у полоумной бабы. Действовать нужно решительно. Три дня я был для Сапожниковой чем-то вроде компаньонки, пришло время показать мужской характер». Не откладывая своих намерений в долгий ящик, я купил в киоске местного бюро путешествий две экскурсионные путевки в Судак.

— Вот, — показал я их Сапожниковой. — Завтра в семь утра мы отправляемся на теплоходе в Судак. Это очень интересно. Генуэзская крепость и все такое… Вам понравится.

— Нет, — сказала она. — Так вдруг срываться с места… На эти экскурсии ездит бог знает кто… В конце концов, мне не в чем ехать…

— Джинсы, в которых вы покорили Медведь-гору, вполне подойдут и для морской прогулки.

— Там, верно, ничего не осталось с тех пор, как Бенуа…

— Осталось, — заверил я Сапожннкову, даже не дослушав, что она имеет в виду. Уверенность в себе — вот главное оружие мужчины. — Там все осталось в неприкосновенности.

Сапожникова вроде бы сдавалась. Она закусила губу, пожала плечами и сказала, как говорят детям перед тем, как купить им мороженое:

— Вы совершенно невозможный человек, с вами того гляди попадешь в какую-нибудь историю.

Я, конечно, возражать не стал, потому что, в сущности, это был комплимент, но про себя подумал: «Что бы ты понимала в историях».

Сапожникова шла на попятную, и это мне доставляло удовольствие. Нет, самолюбие в обычном понимании этого слова тут ни при чем. Смешно даже подумать, будто мне могло быть лестно чувствовать себя руководителем этой несчастной запуганной жизнью женщины. Удовольствие я получал от сознания собственного благородства. По правде сказать, я чувствовал себя чуть ли не врачом.

На следующий день, ни свет, ни заря, по отпускным, естественно, меркам, я поджидал Сапожникову возле старого кипариса. Сапожникова не торопилась, и я, сам того не замечая, стал ходить вокруг дерева, время от времени поглядывая туда, откуда должна была появиться моя спутница. И вдруг кто-то за моей спиной сказал:

— И днем и ночью кот ученый…

Я обернулся и увидел перед собой Изюмова, впрочем, это мне теперь известно, что это был Изюмов, а тогда я увидел незнакомого парня в майке с надписью «Moskvich-412», такими торговали на пляже цыганки, и в панамке, наподобие тех, какие носят артековцы, или даже в настоящей артековской. Он стоял и улыбался. И улыбка у него была до ушей и далее, потому что уши казались продолжением улыбки, как это бывает у людей, у которых они сильно оттопырены.

— Иди, что покажу, — сказал он доверительно, взял меня за руку, как один ребенок берет другого, и подвел к ограде санатория.

Там была щель. Он кивком головы пригласил меня следовать его примеру и прилип к щели. За забором несколько немолодых и очень полных женщин делали зарядку под баян.

— Аэробятся, — почти с благоговением произнес Москвич, так я назвал про себя этого парня. — Это они для похудания, а то сердце жиром заплывает и можно задохнуться.

— Это как? — не понял я.

— Запросто, — недолго думая, ответил Москвич и снова уставился в щелку. — Гладкие… Ленивые, наверно… Мужиков своих небось пельмешками из пачек кормят, а сами эклеры трескают…

Я тоже пристроился к щелке и стал смотреть, как женщины приседают под летку-енку. Зрелище, прямо скажем, могло развеселить кого угодно. Москвич, так тот аж всхлипывал. И я тоже хихикнул и сказал:

— А что, девочки хоть куда.

И тут я вдруг заметил, что мы не одни возле этой ограды. С нами была Сапожникова. Она, по всей вероятности, успела увидеть, над чем мы смеемся, потому что сказала:

— Это не делает вам чести.

Она свысока глядела на Москвича. Но слова-то были адресованы мне:

— Смеяться над физическими недостатками других могут только очень недалекие люди.

И, не дожидаясь моих объяснений, она пошла прочь.

Я бросился за ней, хотя и не надеялся ее остановить. Уж больно она круто завернула. И что за оказия такая. Еще несколько минут назад все было так хорошо: и ожидание прогулки, и погожее утро, которое сулило прекрасный день, и надо же было подвернуться этому свистоплясу в дурацкой панамке. Что теперь делать? Сапожникова решительно направлялась в гостиницу, а я, как какой-нибудь набедокуривший мальчишка, поспешал за ней и канючил:

— Это не я… Это все тот Москвич… Я только взглянул…

— Как интеллигентный человек вы не должны были позволять ему глумиться над женщинами, — ответила она наконец, — Тот, кто потакает хамам, в десять раз хуже их. Вот из-за таких, как он, и из-за таких, как вы, скоро нельзя будет показаться на улицу.

В ее голосе было столько настоящей горечи, что я и впрямь почувствовал себя виновным в чем-то таком, отчего должно быть стыдно.

— Извините, — сказал я совершенно искренне. — Я виноват перед вами. Я не хотел… То есть я хотел… Очень жаль, что наша поездка сорвалась.

— Поезжайте сами. Еще успеете на пристань, — она, видимо, поняла, что я раскаиваюсь, и заговорила со мной иначе, почти ласково.

— Как же вы останетесь здесь одна, — сказал я, вместо того чтобы сокрушаться насчет неудавшейся прогулки, и это окончательно размягчило Сапожникову.