Чужаки - Андрей Евпланов

— Значит, ладите с женой? — спросила Сапожникова.

— Уважаю, — подвел черту Изюмов. Этот разговор, казалось, был ему не по душе.

До отплытия теплохода оставалось еще много времени, и Сапожникова предложила побродить по городку, посмотреть, нет ли здесь еще каких-нибудь достопримечательностей. Но я постарался вернуть ее к действительности. Уже третий час, а мы еще не обедали. Судя по тому, как разыгрались волны, обратная дорога будет у нас не такой уж приятной. А чтобы не так укачивало — первое дело поесть. Мы спустились в город и нашли столовую, там оказалось полным-полно знакомых лиц, все пассажиры с нашего теплохода. Кто ел салат, кто окорок с хреном, потому что не только первых, но и вторых блюд здесь уже не было. Оставалось пойти в магазин и попытать счастье там.

В магазине нас ожидала удача: отличные помидоры, хлеб, кабачковая икра, абрикосовый джем… И все это почти без очереди. Чувствовался близкий конец курортного сезона. Сапожниковой очень хотелось устроить пикник где-нибудь на берегу моря, у подножия крепости, среди скал. По пути к морю Изюмов повел носом и, ни слова не говоря, куда-то свернул. Мы уже настолько привыкли к его странным исчезновениям и появлениям, что это нас почти не удивило. Мы решили, что он все-таки одумался и отправился искать свое семейство. Но ничуть не бывало. Через какие-нибудь пять минут он догнал нас, прижимая к груди сверток с цыплятами табака.

— Во, — сказал он с гордостью добытчика. — У меня на это дело чух.

Солнце почти скрылось за знойным маревом. Душно было необыкновенно. У меня на лбу выступила испарина, и я полез в карман за платком. Но Изюмов по-своему понял мой жест и остановил меня.

— Брось, какие могут быть счеты.

И я не посмел достать платок. Так и шел до самого моря, обливаясь потом.

Отыскать место для пикника оказалось довольно трудным делом. Весь дикий берег был перегорожен проволокой. Наконец мы расположились возле ржавой цистерны в виду причала, где волны раскачивали наш теплоход, и принялись с аппетитом уничтожать наши припасы. Море кипело и выплескивалось из каждой щели между скалами. Казалось, оно тоже проголодалось и злится за то, что какие-то козявки осмелились при нем уплетать цыплят табака.

— Не могу себе представить, — сказала Сапожникова, деликатно надкусывая помидор, — как древние решались плавать по морям на своих игрушечных корабликах. Наш теплоход железный и больше самого большого греческого корабля, а мне все равно становится не по себе, когда я думаю, как мы в такой шторм поплывем обратно. Может быть, рейс отменят и нас повезут автобусами?

— Не думаю, — сказал я, обсасывая куриную ногу. — Так и дали нам автобус.

— Отчаянные мужики были эти греки, — сказал Изюмов.

Наши попутчики оказались на пристани задолго до назначенного времени. Все были в сборе, когда теплоход гудками стал созывать пассажиров. Эти гудки развеяли мысль Сапожниковой о возможном возвращении автобусом.

Когда объявили посадку, нашу посудину кидало на причал с такой силой, что он ходил ходуном под нашими ногами. И только резиновые покрышки, которыми он был обшит, спасали его от неминуемого, казалось, разрушения. Двое матросов уже без всяких шуточек подхватывали пассажиров под руки и ставили на палубу.

На обратном пути нам с местами повезло гораздо больше. Кое-кто, видимо, все-таки не решился на морскую прогулку, и в свободных лавках недостатка не было. Мы с Сапожниковой устроились в застекленном носовом салоне. И как раз кстати, потому что волны теперь запросто перехлестывали через борт. Однако были и свои неудобства, духота, например, и мутные стекла. Изюмов, наконец, воссоединился со своей семьей. Судя по возгласам, которые доносились с их скамейки, воссоединение проходило не мирным путем.

От сильной качки и духоты на нас напала дремота. Сапожникова клевала носом, но бодрилась. А я отключился как-то сразу. И уже почти во сне почувствовал на своем плече ее голову.

Проснулись мы одновременно от громкого хохота. Сапожникова отпрянула от меня, как от горячего утюга. Спросонья она, наверно, подумала, что это над ней смеются. Но оказалось, никому до нее нет дела. Смех относился к знакомой нам фигуре в нахлобученной на уши панамке, которая маячила на носу теплохода возле самой рынды. Волны, к большой радости пассажиров, захлестывали Изюмова с головой. Рында позванивала. А он отряхивался, по-собачьи вздрагивая всем телом, вытирал лицо ладонью и снова подставлял его под брызги. На нем нитки сухой не было. Кажется, он еще и пел что-то. Но из-за шума трудно было разобрать, что именно.

— Во дает, — сказал гармонист.

— Залил зенки и ничего не соображает. Волной смоет, а экипаж под суд пойдет, — заметила одна женщина.

— Не смоет, — сказала вдруг Сапожникова. Она как будто одобряла бессмысленный поступок Изюмова, а может быть, даже и завидовала ему, так загорелись у нее глаза. — Неужели вы не видите, что он моряк.

— Вам смешно, — по-своему поняла ее недовольная пассажирка. — А жене его каково? Она вон изнервничалась вся. Еще и при ребенке… Безобразие.

Жена и в самом деле не находила себе места. Каждый раз, когда волна окатывала Изюмова, она вскакивала с места, грозила ему кулаком, кляла его на чем свет стоит, вызывая тем самым новые вспышки хохота у пассажиров.

Наконец, она, совершенно багровая от гнева, побежала в рубку и привела с собой человека в морской фуражке. Пререкаться с официальным лицом Изюмов не стал. Виновато улыбаясь и втянув голову в плечи, как школьник, которого учитель на глазах у всего класса уличил в списывании, он вернулся в салон. Снял панаму и выжал ее прямо на пол, разложил пиджак на спинке сиденья, стал стягивать майку…

— Зараза, черт несуразный, — кричала на него жена, явно для того, чтобы слышали все. Все и слышали, толкали друг друга в бок и хихикали понимающе, дескать теперь-то она ему покажет, зверь — баба, теперь держись мужик, раз набедокурил. Это ее подстегивало еще больше. — Паразит, урод…

Когда слова у нее кончились, она схватила его пиджак и сбросила под скамейку. Изюмов все с той же виноватой улыбкой, мол, сами видите, молчу, потому что провинился, поднял его и хотел снова повесить на спинку. Это окончательно вывело из себя жену. Она вскочила с места и наотмашь ударила Изюмова по лицу.

Это было как выстрел. Всякие смешки мгновенно прекратились, и все мы услышали шум воды и двигателя, кроме, может быть, Сапожниковой, которая закрыла лицо руками, как будто это ее ударили.

Изюмов стоял по пояс голый с майкой в руках и все еще улыбался, как будто пощечина прилепила эту дурацкую улыбку к его лицу. Он словно хотел прочитать в глазах людей, что же ему теперь делать, но люди прятали свои глаза. Я тоже отвел взгляд. И тогда он схватился за нижнюю челюсть и замотал головой, как будто от боли.

— Что же ты, супруга, наделала? Ты ж мне все зубы выбила. Теперь я только икру прожевать смогу.

Но никто на его шутку не засмеялся. У всех сразу появились свои дела, и никого больше изюмовское семейство не интересовало.

Синей тучей справа по борту проступила Медведь-гора. Чем ближе мы подходили к берегу, тем сильнее становилась качка. Многих тошнило, и они то и дело бегали куда-то на корму. Только дети играли и веселились как ни в чем не бывало. До самого Гурзуфа Сапожникова не произнесла ни слова. Когда мы сошли на берег, ее пошатывало. Я хотел ее поддержать за локоть, но она отстранилась.

На следующее утро я по пути на пляж зашел в гостиницу, чтобы узнать, как Сапожникова себя чувствует после вчерашней прогулки, но там мне сказали, что она сдала номер и еще вчера уехала в Симферополь.