Зимний скорый - Захар Оскотский

Какая же мелодия была у 1973 года? Вначале — эта, из «Семнадцати мгновений весны». Сериал вечер за вечером смотрели взахлеб, хоть многое смешило сразу. И безукоризненная элегантность Штирлица-Тихонова среди бомбежек и гестаповских ужасов. И Юрий Визбор в роли Бормана, безуспешно пытающийся напустить на свою добродушную физиономию нацистскую мрачность. И бесстрашная радистка, прячущаяся от преследователей с двумя грудными младенцами на руках (хоть бы один заплакал!). А схлынул с экранов сериал, и в первый момент, кажется, задержались в воздухе только деловитое присловье Копеляна «информация к размышлению», да хлесткое, как оплеуха, словцо «партайгеноссе», да эта прошедшая за кадром песня, ее пронзительный мотив: «Я прошу, хоть ненадолго, боль моя, ты покинь меня…»

Но она не осталась мелодией года, ее вытеснила песня из того бразильского фильма — «Генералы песчаных карьеров». Она тоже шла за кадром, за ослепительным экранным сиянием чужого тропического неба, чужой океанской голубизны, нестерпимо яркой зелени. И всё равно: казалось, видны губы певца, не лицо его даже, а только шевелящиеся большие, вывороченные мулатские губы. И страдающий густой баритон, тягучая распевная жалоба на непредставимо чужом языке вдруг отзывались чем-то тревожно-близким для русского слуха, для совсем другой жизни под холодным белёсым небом…

А Исаакий снова потемнел. И долгих десятилетий теперь для этого не потребовалось: выхлопы автомобилей и городской чад быстро сделали свое дело. Теперь уже всего за год вновь побурел пористый мрамор, почернел полированный гранит колонн, потускнела, пошла грязно-зелеными потеками гладкая бронза скульптур. И, вновь налившись стотысячетонной тяжестью, вдавилась темная махина собора в мягкую невскую землю.

И снова, осенью семьдесят третьего, они с Мариком шли вслед за Димкой по каким-то полутемным коридорам. Туда, где сразу с порога большой мастерской раздражал глаза и ноздри застоялый запах растворителей, скипидара, костного клея. Везде валялись перепачканные красками тряпки и обрезки картона. В одном углу желтела внушительная горка заметенных стружек. В центре комнаты стоял довольно узкий шкаф высотой в человеческий рост с темным застекленным окном в передней стенке.

— Называется «Преображенный край», — объявил Димка.

— Был уже «Преображенный край», — удивился Григорьев. — К столетию Ленина.

— Ну и что? Двадцать раз уже был! Заказчиков много, а название хорошее.

Димка щелкнул выключателем на боковой стенке шкафа. Внутри загудели мощные лампы. Окно стало раскаляться желто-оранжевым светом, словно приоткрылась топка печи. Казалось даже, что от окошка повеяло жаром. За стеклом простерлась пустыня. Мертво застывшие волны песка, на переднем плане реальные до жгучести, до шуршания и скрипа на зубах, почти незаметно переходили в рисованную неживую зыбь до самого горизонта, где сплавлялись с выцветшим от зноя желтоватым небом.

— Это, значит, до преображения, — сказал Димка. — Теперь строим гелиостанцию, бурим артезианские скважины — и всё ладушки. Солнце дает ток, ток вертит насосы, насосы качают воду. Гоп!

Он опять щелкнул боковыми выключателями. Желто-оранжевое пламя стало меркнуть, меркнуть. Но в тот момент, когда на стекле еще не совсем угасло свечение, сквозь него ударили разгорающимся узором пучки разноцветных лучей, и через несколько секунд пробужденная пустыня сияла за окном сочными красками. На переднем плане протянулись постройки гелиостанции с ячеистыми панелями солнечных батарей, похожими на пчелиные соты. Вокруг бушевала зелень. Влажные травинки у самого стекла, казалось, можно потрогать руками, а дальше теснились кусты, ряды пышных деревьев. Проглядывали среди листвы сахарно-белые домики. Зеленый разлив дотягивался почти до горизонта, и только там, на границе с голубым небом, его окаймляла мертвенно-желтая полоска отступивших песков.

— Фу ты, черт! — выдохнул Марик. — Прямо волшебство! Как вы это делаете? Зеркала?

— Зеркала, — сказал Димка.

— Ты придумал?

— Почему — я? Штука известная. Говорят, еще в Древнем Египте жрецы своих верующих такими чудесами дурили.

— Но сделал всё — ты?

— Шкаф столяры сделали. Подсветку и зеркальную систему — электрики. А так, конечно, всё сам, и предметные планы, и живописные. Я бы никого и не пустил мешаться! — Димка щелкнул выключателем. Гудение стихло, солнечный оазис начал меркнуть и угас за темным стеклом. — А то еще лампы сгорят к едрене-фене перед самой сдачей.

— Это для какого музея? — спросил Григорьев.

— Это не для музея. Аллигаторы заказали. Мелиораторы. Для выставки. Повезут братьям-пустынникам показывать. В Алжир или в Тунис. Реклама.

Димка отошел к ободранному столу, заляпанному красками и клеем, стал вытаскивать из-под него табуретки.

— Садитесь, глобусы! Как там кампания против пьянства, закончилась уже или нет? А то — дадим пьянству бой! — Его прищуренные зеленые глаза смотрели насмешливо, но за едкой веселостью чувствовалось раздражение. Он извлек из сумки бутылку коньяка, из ящика стола — три стакана. Пояснил: — «Старочки»-то не купить. Говорят, ее потому не выпускают, что никак решить не могут, по какой цене продавать. Ну ладно, мы пока вот клопоморчиком перебьемся.

Он передал бутылку Григорьеву: «Обезглавь!» А сам накрыл стол листом ослепительно белого ватмана, выложил на него большой кусок колбасы и полбуханки хлеба. Потянулся к полке с инструментами, среди рукоятей стамесок поймал и выдернул неожиданно огромный, бритвенной заточки нож. Сильными ударами нарубил колбасу и хлеб. Взял у Григорьева открытую бутылку, налил каждому чуть меньше, чем по полстакана, так что в бутылке осталась ровно половина. Оглядел стол и даже крякнул:

— О, натюрморт!

Действительно, снежная белизна ватмана, темный янтарь коньяка, розовая краска колбасных ломтей, коричневая теплота хлеба, зеркальный блеск ножевой стали — сошлись в диковатой и веселой цветовой гамме.

Димка взял стакан:

— Ну, глобусы, вздрогнули! За тех, кто в море, и в темнице, и в венерической больнице!

Выпили. Димка подтолкнул кусок колбасы сморщившемуся Марику. Спросил:

— Может, водички принести? Легче пойдет. — И вдруг посерьезнел: — Значит, понравился ящик?

— Конечно! Здорово! — сказал Григорьев.

— Замечательно! — кивнул Марик. — Ты такой молодец!

— Молодец. Против овец… — Димка помолчал. Потом взглянул на Григорьева: — А я ведь тоже в командировку летал, вроде тебя. С одним художником нашим летали эту самую гелиостанцию смотреть. Для натуры.

— В пустыню? — спросил Марик.

— Как сказать. Она от города недалеко построена, там пустыня только начинается. Ну, правда, песку до хрена… Ребята хорошие в этом институте работают: «О-о! Ленинградцы приехали!» Давай плов, давай шашлык. Бормотуха у них замечательная, только сладкая очень, как сироп. День бухаем, два бухаем, взмолились уже: везите, наконец, на площадку! Привезли. Смотрим: какой-то холмик песчаный. «Вот, — говорят, — наша гелиостанция, сейчас мы ее для вас откопаем». — Мы говорим: «Вы, ребята, наверное, не поняли. Нам действующую надо посмотреть». — «Да это и есть единственная действующая! Вы не думайте, мы ее для себя не откапываем просто потому, что бесполезно. Опять занесет. А для вас — счас отроем!» Лопаты у них фанерные, как для снега…

— Неужели сделать ничего нельзя? — удивился Марик.

— Вот я их тоже спрашивал. Они говорят: «Почему нельзя? Надо станцию строить настоящую, большую. И конструкция солнечных батарей другая нужна. У нас давно проекты готовы». — «Так в чем же дело?» — «Деньги нужны огромные, кто их даст. А если деньги дадут, кто изготовит? У нас же завода своего нету».

— Подожди, — сказал Григорьев, — так это что же, — он показал на шкаф с диорамой, — всё это липа получается, туфта?

Димка чуть приоткрыл в усмешке острые белые клыки. Взял бутылку и стал разливать остатки коньяка по стаканам:

— Грубо ты выражаешься. Тёма лучше сказал: волшебство! Как в Древнем Египте.

— Да как же это можно везти показывать! — возмутился Марик. — Вдруг там понравится и купить захотят!

— А ты за наших братьев-алжирцев не беспокойся. Никто им ничего плохого не продаст, потому что продавать нечего.

— Да кому это нужно? — не успокаивался Марик. — Смысл-то должен быть?!

— Смысла полно. От мелиораторов человечка два съездят на выставку, да от нашего комбината двое с ними попрутся ящик налаживать. Четыре человека за границей побывают, плохо ли? Сколько посмотрят, сколько шмоток привезут! Да еще план выполнят. По пропаганде наших достижений за рубежом. Тоже дело нужное.

— Тебя не посылают? — спросил Григорьев.

Димка чуть помедлил:

— Пока нет… — Он помолчал. Посмотрел на Марика, на Григорьева: — Ну, чего приуныли, глобусы? Думаете, мне приятно? Думаете, мне честной работы не хочется?