Зимний скорый - Захар Оскотский

— Пока нет… — Он помолчал. Посмотрел на Марика, на Григорьева: — Ну, чего приуныли, глобусы? Думаете, мне приятно? Думаете, мне честной работы не хочется?

— А есть у вас честная работа? — спросил Григорьев.

— Бывают заказы.

— Какие?

— Ну, бывают. Вот, недавно «Сражение под Прохоровкой» сдали, к тридцатилетию Курской битвы. Сейчас в другой бригаде «Форсирование Днепра» клепают.

— Ну, война — понятно, — сказал Марик. — Еще-то хоть что-нибудь честное может у нас быть, господи?!

Димка пожал плечами:

— От железнодорожного музея занятный пришел заказ: «Строительство Транссибирской магистрали». Конец прошлого века, интересно.

— А ты можешь сам работу выбирать? — спросил Григорьев.

Димка поморщился:

— Сложно всё. Как вам объяснить? Когда небольшой ящик, я сам мастачу, что хочу. Никто ко мне не лезет, никто работать не мешает. А здоровую диораму, конечно, бригадой лепят. Тут уж надо либо под кем-то выплясывать… либо — самому бригадиром становиться.

Он замолчал, засопел. Взял двумя руками стакан и завертел в пальцах, наблюдая, как всплескивает в граненом стекле коньяк. Отставил стакан и сказал неожиданно и резко:

— Я в партию вступаю!.. Ну что ты, Тёма, смотришь на меня? Вступаю!

— Заявление подал уже? — спросил Григорьев.

— Подал. Кандидат. — Димка нахмурился и заговорил свирепо: — Я из комсомола-то давно выбыл. Не стал после армии на учет становиться, и все дела. А тут парторг на меня сел цеховой. Надо ему побольше работяг принимать, а то художники его теребят. У художников очередь в партию, их берут по норме, на пять рабочих одного. Да с этим бы я его послал, он меня с другой стороны дотюкал: беспартийного за границу не пошлют, а главное — бригадиром не станешь, всю дорогу будешь под кем-то… — Он поглядел на Марика, на Григорьева: — Ну чего? Как будто у вас по-другому. Не мы с вами этот бардак развели, а жить-то и нам нужно. Что же я — хуже других? — он кивнул на шкаф с диорамой: — Я лучше! Так на хрен мне в мальчиках ходить, надоело!

Он взял стакан:

— Ну, ладно. Вздрогнули, глобусы! Дай боже, штоб усё було гоже!

…Шевелятся темные, толстые губы певца, и горестная песня на непонятном языке отзывается в душе, как в басовом камертоне, гудом тоски и тревоги. Откуда эта тревога 1973-го? Ведь всё есть — любимая семья, своя работа. Чего еще надо, что беспокоит?.. Нина и Алёнка? Но тут нужно терпение. Вот защитится Нина, вот будет у них, пусть еще через пару лет, но будет, наконец, своя квартирка.

Осточертел колокольный звон газет и телевидения? Так всем осточертел! «Голоса» взахлеб рассказывали о движении диссидентов. Свои газеты хором бранили клеветника Солженицына и антисоветчика Сахарова. Черт их всех разберет! Вроде понятно было, что диссиденты хотят лучшего. А всё равно, раздражали и они. Зачем же так резко — подпольная борьба, демонстрации, назойливость радиоголосов? Ведь можно работать, можно. Вот он — ездит в командировки, выручает заводы, а главное — сидит в «клетушке». Здесь его место, его борьба и долг. Больше он ничего не может сделать, но уж это — исполнит.

Он работает честно, так же как Марик, так же как хочет работать Димка. У него — хорошие результаты. Просто отличные! Надо уже писать отчет, надо продумать, как он выступит на научно-техническом совете. Доложит коротко, самое главное. Подготовит плакатики, таблицы. НИР закончена, в будущем году начнется ОКР, внедрение. Трудно придется, он понимает. Но ничего — пробьемся! Он никогда не будет, как те москвичи, заглядывать в глаза командированным и спрашивать: «А вы, действительно, возьмете наши разработки? Вы не пропадете, вы еще приедете?» С ним такого не случится!

И всё же — откуда это смятение?..

— …Сахаров? — переспросил лектор.

Кажется, старички-отставники требовали объяснений. Григорьев очнулся и заерзал на скрипучем стуле, завертел головой, разгоняя сон. Такое нельзя было пропустить! Его разминка обеспокоила Любу Шестопалову. Она медленно повернула к нему скульптурную голову, зеленые глаза недовольно сверкнули. Но вдруг ее взгляд смягчился, роскошные яркие губы чуть тронула улыбка. Черт с ней! Слушать!

Лектор пожал плечами. Выдержал паузу, внимательно обведя глазами-изюминами аудиторию. Заговорил с холодноватой снисходительностью:

— Ну, о том, что мозговик, трижды герой, отец нашей бомбы термоядерной — все, наверное, в курсе?

Старички в первых рядах закивали седыми и лысыми головами.

— Значит, ЧТО интересует? — лектор опять потянул паузу.

В кабинете политпросвещения воцарилась напряженная тишина, только шелестели перевертываемые странички блокнотов.

— Да не надо записывать! — поморщился лектор. — Никаких материалов, кроме газетных, у меня по Сахарову нет. Ну, а если мое личное мнение… Конечно, не выдержал человек безвестности. Я — такой великий ум, я — гений, а никто про меня знать не знает! Возможно, ошибку допустили. Возможно, надо было его вовремя ПОКАЗАТЬ, как Курчатова. Глядишь, и не сорвался бы.

Политинформаторы спешно записывали. Могучая спина Любы чуть колыхалась — она тоже строчила в блокнотике. Почти все понимали, что сейчас лектор лжет, и лектор знал, что слушатели это понимают. Но он стоял перед ними, уверенный и слегка ироничный, а они с жадностью схватывали его слова, так хорошо всё объяснявшие. Пусть из неверной посылки, но сводившие просто и наглядно все концы с концами.

Григорьеву почему-то вдруг вспомнилась система Птолемея: неподвижная Земля в центре Вселенной, Солнце, кружащееся вокруг нее, эпициклы планет. Неверная посылка дала такую точность, что по Птолемею чуть не до конца девятнадцатого века исчисляли навигационные таблицы. Его система устраивала экономику, а экономика первична, бытиё определяет сознание. Тогда ради чего трудились и мучались Коперник, Бруно, Кеплер, Галилей? Ради непредставимых для них космических полетов через триста-четыреста лет? Для экономики и бытия Коперник должен был бы явиться только в начале двадцатого столетия. Тогда, когда явился уже Эйнштейн.

Ладно, бог с ним, с Коперником. А вот, что он сам станет говорить на политинформации в отделе про Сахарова? Повторять лектора? Противно! Лучше всего, вообще об этом промолчать. Достаточно будет сказать о Вьетнаме и разрядке.

— …А теперь уже что, — голос лектора зазвучал насмешливей и резче, — теперь он до того доехал, что Пиночету поздравительную телеграмму послал. Трижды герой!

Пиночету?! А-а, значит, уже осень 1973-го и в Чили свершился уже военный переворот. Президент Альенде убит, хунта Пиночета расправляется с народом. Газеты захлебывались криками о фашистском терроре. Стадионы в Чили превращены в концлагеря, демократов тысячами пытают и расстреливают. Поэту-певцу Виктору Хара отрубили руки прежде, чем убить. (Только представить, что руки отрубили бы Высоцкому или Визбору!) И странно: в негодующем крике газет потаенным отзвуком слышалось облегчение. Можно было кричать и протестовать искренне, против действительно чудовищного. Можно было искренне приветствовать то, что делает свое правительство. Григорьев тоже ощущал этот успокоительный отголосок в негодовании — всеобщем и своем собственном. Неужели Сахаров действительно поздравил Пиночета? Тогда — позор!

— Конечно, позор! — лектор кивнул и еще секунду-другую невесело покачивал головой, затухающими движениями, как игрушечный слоник без шеи: — Хотя с другой стороны и не знаешь, то ли осуждать его, то ли сочувствовать. При всем научном уме, человек — политически крайне наивный. Попал под влияние западной пропаганды, попал под влияние антисоветчицы-жены, — и чуть другим тоном, чуть тише, доверительней: — А она у него, между прочим, ЕВРЕЙКА…

Даже странички блокнотов перестали шелестеть. Даже стулья больше не скрипели.

— Сам-то он кто? — спросил из рядов слушателей мрачный голос: — Сахаров или Цуккерман?

Лектор усмехнулся. Помедлил, отыскивая глазами спрашивающего. Похоже, не нашел.

— Кажется, Сахаров… Но надо же учесть, в какой он среде обитался! Были времена, когда науке давалось много воли. Для решения атомной проблемы, ну и подобных всяких дел, — вы понимаете, товарищи, — приходилось многое терпеть, закрывать глаза. А наука — самостийничала. Вот и напропускали ФИЗИКОВ, вплоть до самой верхушки, до академиков. Все эти иоффе, ландау, векслеры, будкеры. И прочие зельдовичи-арцимовичи.

В кабинете — звенящая тишина.

— Надышался он от них, что ли? — спросил мрачный голос.

Лектор опять поискал по рядам взглядом, кто спрашивает. Пожал плечами:

— С кем поведешься… Вы же знаете, товарищи, как противники разрядки, провокаторы от сионизма и военно-промышленного комплекса, как они раздувают именно этот вопрос.

Вдруг показалось, что лектор чем-то похож на Димку. Какая чушь, что общего! А-а, вот в чем дело: вспомнилось димкино пожатие плечами, его неопределенная усмешка в трудном разговоре. Совсем как у лектора. Какое странное маленькое открытие!