Тщеславие - Виктор Лысенков

Словно нексати снова вспомниалась Анна Петровна Керн и почему-то в параллели с матерью. Кто объяснит, почему у него никогда не было теплых отношений с матерью? Вот и отсюда, от Кинеля,до Оренбурга - рукой подать. Но и тетя и он знали, что Сергей не рвется к матери, хотя изредка, когда она переехала после развода с отцом на родину, он бывал у нее. Пусть найдется писатель, который опишет его отношения с материью! Нет, он не был безразличен к ней. Даже проявлял какую-то заботу. Но что плавало всегда между ними? Они никогда не говорили об этом. Но развод с отцом как-то разделял их и словно унижал мать. Она былане такой уж и глупой женщиной, чтобы не понимать, что отец предпочел более мную, более образованную, и, возможно, просто более желанную женщину? Сергей жалел за это мать, как бы раскрывая часть жалости к самму себе: ведь если разобраться по сути и отец его сделал выбор, как сделала Земма: выбрала лучшее. Или отказалась от худшего. Только Земма оказалась умнее его отца: не стала идти на сближение с Сергеем (и, естественно, выходить замуж - в то время и такие девчонки на обычные погулюшки не шли). И не стала рожать детей. (Правда, отец-то выступал в другом качестве, когда родились они с сестрой). Чтобы потом убедиться - это - не та любовь. Земма тоже родила двоих. Только - сыновей. Значит, сильно любит мужа. Роберт случайно столкнулся с ней в Москве на вокзале - она уезжала в свой подмосковный городок, где ее муж занимался конструированием приборов для военной авиации. Роберт рассказал когда прикатил на солнечный юг к старым подругам и друзьям, что муж у Земмы несмотря на свои тридцать два года - уже полковник. Начальник суперсекретного отдела. Что городок - режимный. Детям - семь и пять лет (вот летит время!). Сама Земма будет защищать докторскую года через три, а кандидатскую она защитила еще четыре года назад. Вот так... Муж к сорока станет генералом. Это - точно (Сергей сильно ошибся: уже в тридцать шесть муж Земмы стал генералом и руководителем одного из секретных отделов по созданию противоракет). Мать больше не выходила замуж. Любила отца? Или боязнь осечки? Илипросто возраст? Женщина ее возраста после войны одиноких было так много, что женщине никто бы и такого глупого вороса не задал: почему, мол, живешь без мужика? Все знали, куда подевалис мужики. У него самого на весь класс - на тридцать восемь человек - толко у семерых были отцы. Да и то у троих - отцы, наверное, и не были на фронте: у одного был начальником ГАИ города, у другого - большая шишка в совмине, у третьего служил в органах и имел чин полковника. Таких на фронт не посылали - у всех была бронь. У Юрки отец был целым и невредимым. Но пришел домой после войны ах через три года. Юрка говорил, что отец воевал у французов, но домой Юркин отец добрался очень долго. Это потом они узнают про лагеря. И окажется, что часть, в которой служил Юркин отец, целиком сдалась немцам. А героического побега из лагеря не было: их освободили французы и тогда отец вступил в ряды французского сопротивления. Хорошо еще, что всего три года просидел где-то. Видно, за ним большой вины не было - рядовой он и есть рядовой. Как приказал командир...

Вот это все и называется жизнью... Нас выбирают, мы выбираем. И надо быть лучше других, чтобы тебя выбрали и держалсь за тебя. Может, он и не виноват, что хотел стать знаменитым поэтом? Чего ему не хватало? Девок завались. А... - Денег и славы! Он словно предчувтсввал свое будущее величие и оно естественно, прорывалось его отношением к другим. К старшим - как к безнадежным мастодонтам (стихи ведь писать н емеют!), к ровесникам - с позиций понимания своей исключительности: его стихи вед печатали! Пусть у него пока не было литературных вечеров - все это придет. Вот-вот он напишет самое главное. Надо только побольше писать. Это было до того, пока не вылил на него ушат холодной воды этот Липкинд. А ведь местный Союза писателей рекомендовал его на републиканский семинар как самого способного. Думали книгу его точно рекомендуют к печати. Наверное, в Союзе писателей свято верили, чтоб барабанный бой и здравицы в честь перевыполнения плана на хлопку или пуска очередной турбны - это и есть главное. А его стихи были даже лучше азиатских авторов: не до такой наглости хвалебные) если не считать схихов к юбилеям Ленина, Первомаю и другим датам. Да и в тех стихах он выглядел не так слюняво, что ли - сказывалась европейская порода, а не азиатский характер с "хоп" на все, что скажет начальство. Потому все искренне верили, что сборнику Сергея точно будет открыт зеленый свет после республиканского семинара. Видимо, и за кулисами местные литературные начальники говорили о нем доброжелательно. Оттого руководитель республиканского семинара лично взялся оценить сборник Сергея. И,как понял по коротким репбикам Сергей, дал его прочесть и другим приехавшим поэтам Акиму и Ойслендеру. Они редкими репликами только убеждали всех, что Липкин прав. Сергей птом долго думал, почему Липкинд без всякой грубости, без идевок, но точно и спокойно, в очень немногих словах дал оценку его стихам. Беспощадную оценку. Сергей убедился: буд он каким-нибудь хлюпиком с большим кадыком, восторженным идиотом, невзрачным и даже больше - Липкин пощадил бы его. Но тут он то ли решил, что такой красавец и здоровяк может прожить и без халтурной поэзии (мотался бы так из редакции в редакцию со стихами, на радио, на телевидение. Старел бы. Лет в пятьдесят начал бы деградировать. И - спиваться). Может, Липкинд поступил мудро? Он ведь не мог знать, что кроме хука с левой на семинаре он получит еще прямой в челюсть на личном фронте. И какой удар! А может, Липкинд хотел показать ему, русскому краавцу, что вот он, неболльшой, с лысой головой толстоватенький еврей - умнее и образованное его, руского Ванька? Чтобы Сергей на всю жизнь запомнил, что самый умный на земле? Да вродене похоже. Хотя потом, он не раз слышал: а кто на заводе главный инженер? Или: а кто изобрел теорию относительности? Или: а кто лучший скрипач в мире? Ну и так далее. Нет, Липкинд, скорее всего, не хотел, чтобы Сергей потратил годы на создание пустозвонных стихов, чувства которым придает толко сам чтец - иначе они мертвы. Наверное, он видел, как вот совсем красивый и здоровый Сегей предлагает свои стихи в разных литературных редакциях, как потом - он же - чуть потолстевший и привыкший врезать чуть больше меры с нимбом непризнанного гения, потом - лет через тридцать сломавшийся и спившийся человек, либо явный переросток (с сединами!) все будет играть в бодрячскую комедию.

Нет, Липкинд не желал ему зла. Он, наверное, думал: пусть будет просто крепким журналистом (прилежание и опыт научат!), чем вечным графоманом. Сергей понял все сразу и навсегда. Помнится, они шли из Союза, где главным событием дня стал приговор ему, Сергею. И как один из пишущей братии успокоил его: "Да брось, Сергей! Ты же знаешь - Липкинд - не поэт!". Сергей отмахнулся: "Не надо, не надо". (Ни успокоения, ни дискридитаци конечно много чего понимавшего Липкинда по сравнению с ними, глубокими провинциалами. А коллега продолжал: "Надо послать в Москву, в журналы, другим поэтам". Сергей не удержался и сказал: "Вот ты посылай!". - "А что и пошлю. В "Юность" пошлю. Или даже "Новый мир". Твардовскийне хуже Липкинда разбирается в поэзии. Понял?". Невзрачный коллега задиристо посмотрел снизу вверх на Сергея. И послал стихи. Был еще глуп, коль умудрился такой отзыв показать Сергей. Видимо, ему польстила обычная отписка: "Стихи ваши грамотные, вы хорошо владеете размером, иногда встречаются любопытные строки. Но письмо заканчивалось тем, чего показывать никому было нельзя. Обрадованный "грамотными"стихами бард не учел, чо главное в письме не это, а строки, которые Сергей запомнил на всю жизнь: "Вместе с тем до публикации в Союзном журнале ваши стихи не дотягивают. Чувствуется, что вы - человек начитанный и воспитанный на русской поэзии прошлого века. Оттого в ваших стихах есть интонации и от Фета, и от Полонского, и от Жуковского, - короче: тех поэтов, что ближе вашему мироощущению и миропониманию. Но ведь девятнадцатый век давно закончился и мировая поэзия (почитайте внимательно современных зарубежных поэтов - неделя подражания, а для представления, что поэзия движется и развивается. Вы же смотрите на мир через призму прошлого столетия". Сергея это письмо только убедило в правоте Липкинда: никому не нужна такая поэзия, которую создают они - "тихую", как его вечно восторенный коллега, или "громкую", так сказать, гражданскую лирику. И позже этот чисто книжный человек перешел на переводы местных поэтов, стал хорошо зарабатывать. А один раз под шафе, когда Сергей, как Бедиль, понял уже все тайны мира, хвастался ему: "Ты представляешь? Вызывает меня (и он называет довольно громкое им я в республике) и говорит: вот, мол, партийная газета просит стихи о Ленине к столетию со дня рождения, а у меня ничего нет. Самое ужасное - я улетаю послезавтра в Каир на конференцию, а потом буду на пленуме Союза писателей СССР. Ты сделай перевод. Я потом переведу тебя. Я доверяю тебе". Так и договорились. Радостный от высокого доверия он принес в редакцию перевод лауреата (а тот позвонил редактору, что все, мол, о'кей). И стихи были радостными. И с большим открытием: что никого мудрее и умнее, добрее и заботливее на земле нет и быть не может. Стихи понравились начальству и оно пожелало видеть их в новом сборнике лауреата, который уж был в наборе. Как тот потом впопыхах переводил самого себя - одному богу известно. Только на родном языке стихи оказались хуже. Сергей спрашивал у местных: "Чем хуже оригинал?". -"Не знаю", был ответ. Наверное Эдик очень хороший переводчик. Или на руски это луче звучит". А Сергей был уверен: лауреату не хотелось переводить какого-то литраа, он наверняка мучился знал ведь, что не его стихи (да и чувства и мысли, европейского человека, ему возможно, были не совсем понятны)... Но литраб после идания нескольки сборников переводв был принят в Союз писателей, получил в том же союзе должность референта, (теперь помимо переводов он писал для секретарей Союза еще и статьи для русских газет и журналов, в том числе и московских, а Эдик получил доступ к правительственной больнице и хотьи не первой категории, но все же правительственному распределителю. Там черешня была по сорок копеек, когда на рынке она была еще четыре рубля. Впрочем, об отовариваниях в этом магазине Эдик предпочитал не распространяться. Но Сергей не удержался и настоятельно посоветовал Эдику прочесть Трифоновскую повесть "Предвариельные итоги". Там действовал свой Эдик, с двумя небольшими различиями: трудился на туркменской литературной ниве и к тому же его мучила совесть. Эдик прочел повесть и реакция его была удивительна: "Старик! Ты, наверное, хотел бы меня уесть? Не так ли? Но это - не поделу. Мы просто обязаны им помогать. Это донорство. Понимаешь? - Донорство. Мы, великий русский народ, должны помогать развиваться национальным литературам. Понял? А твой Трифонов мудак. Он не понимает задач партии в области искуссва". ("Это - отзвук ег недавнего вояжа в Москву на семинар, где его, видимо, учили уму-разуму, как поднимать национальные лиераты. А через год дадут поездку в Финляндию по линии общества Дружбы народов и Эдик привезет оттуда джинсы и будет гордо носить их на своей костлявой заднице). Спорить было бессмысленно; что по сути думал Эдик - не узнать. Может, верил во все, что делал? Тогда - какой с него спрос? Но всего десятьлет спустя он навестил Эдика, лежащего в специальном отделении нерядовой психиатрической больницы. Эдик был привязан, требовал к себе Председателя Союза писателей, а то, угрожал он, пожалуется самому Первому секретарю ЦК, который его очень уважает. Потом, когда Сергей доберется до ноосферы, он увиит Эдика (странно - он был развязан) Эдик свободно парил в небесных кущах, а Сергей был поражен, что Эдик - здесь. Он ведь видел его в городе два дня назад живого и здорового. Просто похоронить за это время не успеют. А еще успеть умереть. Или сделать с собой что-нибудь (Эдик ведь с приветом - это теперь знали все). Сергей хотел выяснить, что заставило Эдика покинуть так хорошо устроенный для него бренный мир. Он долго гнался за ним (потом он выяснит, что в ноосфере они - на разных информационных кругах, в которых живет только их будущее. Из этих сфер невидимым потоком сходит информация, которая управляет всей их жизнью. И Сергей удивился, когда Эдик - информационный пласт - выдал ему черт-те что (чокнутый - что с него возьмешь!). Если бы он был перед ним живой - Сергей, возможно, и сказал бы ему кое-что. Он даже подумывал сказать. Если быне та самая последняя информация (странно - она была окрашена в синий цвет неужели мусульмане проникли каким-то непонятным образом в цвет трагеди, если у них повсем печальным поводом одевают только синее?). Эдик, как всегда безапеляционно вдавал Сергею: ты думаешь - это я? Вот чудак! Я - на земле сижу в секретариате Союза писателей. Очень важную статью пишу для Первого: "Кино и лтература: пут взаимодействия. "Видишь - им уже мало того куска, что отваливает им государство - хотят отщипнуть еще от киношного. Никто из них не умеет писать сценариев. Так это, старик, не беда. Появятся здесь столичные Давидзоны, договор перепишут - вместо шести тысяч - двенадцать, и все будут при своих интересах - и Махмудов, и московский Давидзоно". Сергей был удивлен такой смелостью Эдика. Но потом сооразил: отсюда же очень далеко до Союза писателей, и беседуют они с Эдиком где-то над Африкой. Ну точно над Африкой - жаром обдает лицо. И в правой руке горячо. Ага, понял, это он к солнцу повернут этой рукой. Сергей хотел повернуться другим боком, но передумал: какая разница? - Левую будет печь! А Эдик продолжал: "Тут, старик, ты узнаешь столкьо такого! Вот я, например. Посмотрел свой сайт (ты еще не знаешь, что такое сайт?). Эдик засмеялся. Ты еще многое узнаешь! Узнаешь, что скоро появится Билл Гейтс, а сайты - это ему из ноосферы придет информация. Ну, сайт - это мое информационное поле до тех пор, пока я ТАМ не дам дуба. Так вот слушай - у тебя же много шансов вернуться туда. Через пятьлет начнется гонение на русских в этой милой республике. Но нанут не с нас - с курдов. Этот миленький Горбачев (да, да, он станет генсеком после Андропова и Черненко) не сообразит, что началось. Важно, что произойдет с нами, русскими. Нас будут убивать, поджигать наши дома, в подземных переходах тысячные толпы будут насиловать русских женщин, а как апофеоз - по главной улице будут знать совершенно голых сотни русских девушек и толпы бородатых молодых таджиков будут погонять их и заставлять держать строй уколами кинжалов в красивые русские женские попки. Потом их голых отпустят лишних, а несколько десятков оставят для коллективных утех. Во многих местах русских не останется ни одного - когоне успеют убить, - убегут. Многие босиком и даже в ночной одежде. Но в столице будут русские войска - будут идти ожесточенные бои. Правительственные учрежденя будут по многу раз переходить из рук в руки. Но вахабиты сафганцами победят. До декабря девяносто восьмого. Потом им врежут узбеки - и поделом, потому что они, напившись разной крови, начнут бить и узбеков. А узбеки - это не русские тюри. Короче - я успеваю уехать в Камышин, даже не в сам Камышин - а рядом, в село. Протяну там всего три года: переводов не будет, пенсия - на три дня (это будет такой антирусский правитель Ельцин. Да, да! - он станет первым в истории России антирусским правителем с такой же шайкой. Ну как при Лжедмитрии II. Меня поведет куда сильнее, чем было там. Я умру в девяносто пятом. Сергей слушал удивительную информацию. И решил спросить - а как редактор партийной газеты, член ЦК и депутат Верховного Совета Овсяной?) он интересовал Сергея в первую очередь: ведь Эдик, из чисто шкурных интересов давно тут все разнюхал - (они же его все печатали).Ну что Овсяной? мигрирует, как все. Упадет так больно с большой высоты, что его не хватит и на три года - он умрет от инфаркта в девяносто четвертом. Его зам. Куликов, никуда не поедет - повесится там, на месте. Что с киншниками? - Все разбегутся. И поверь - большинство умрет, не дожив до двухтысячного года. Редактор из "Ирфона" Телятников - инфаркт. Кинорежиссер Овивян - инсульт. Ну и так далее. Сергей удивился: у Овивина отец был стаым революционером, был большим начальникмо и многое сделал для республики. Как и многие другие армяне. Эдик, как уж посвященный в тайну, сказал ему: "Да сармян и начнутся погромы. Будет землятрясение в Спитаке. Тридцать семей всего прилетит к родственникам, а исламское подполье распустит слух, что армянам отдали таджикские квартиры (можно подумать, что таджики сами могут от нуля построить дом. Строили те же русские и армяне). А уже потом придется Тринадцатое февраля 1990 года. Вот тогда возьмутся за русских. Эдик ехидно улыбнулся: "Что, интересно? Если бы ты не оказался случайно здесь - никто бы тебе этого не рассказал. Скажу самое главное. Мы, русские - пентюхи. Мы никак не отомстим за поругание русской нации. Пусть попробуют таджики приехать теперь в Армению! Да что в Армению - я узнал, что в Узбекистане на улицах будут убивать таджиков за одну таджикскую речь. Вот так узбеки запомнил им и покаанные трупы узбекских военнослужащих у дома правительства, и расстрелянных узбекских мальчиков. Одни мы - насилуют, расстреливают, отнимают имущество) старик! Даже с погранзастав русским не разрешат забирать ничего из своих домов, кроме личных вещей. По чемодану в руке - мужу, жене, ребенку. А мебель, холодильники, телевизоры - все будет объявлено ИХ собственностью. И представь: наша доблестная армия все это проглотит. Вернее - ее командиры. Вот так. Да ну что будет еще с армией - еще интереснее: ее без боя отдадут американцам, из ФРГ войска выкинут зимой в заснеженные поля. И мы все и всем простим! Нация лопоухих. Видимо, как те, кому созданы памятники на острове Пасхи. Большие, но дурные. И совсем заговорщицки Эдик добавил: "Нас", как мне кажется, изведут под корень. Потому что мы лопоухие. Не можем защищаться. И всем все прощаем. Самые злобные националисты из Средней Азии - имеют по сей день в Москве русские квартиры в три-пять комнат, хотя русских из этих республик изгнали благодаря этим "духовным вождям". Видите ли, им дали квартиры, когда они были депутатами Верховного Совета СССР, председателями разных творческих союзов и международных комитетов... Жаль, что я не могу самому себе передать эту информацию - ищацу вот на них. Роберт правильно сделал, что уехал за десять лет до этих событий. Он один, между прочим, из нашего поколения, ре получит инфаркт, не полезет в петлю, не застрелится - у него давно есть дело он уже отвык от Азии. Сергей знал причину - почему не погиб Роберт. Но - промолчал. Не этому сверчку объяснять. Эдик прищурился и вроде хотел закурить. Но здесь, как понял Сергей, никто не курит: "Самое обидное, что на исторической родине о нас никто и никак не позабодился. Не-е-т - комитет общества создали. Только все деньги из них разворуют местные чиновники. Вот такой мы народ, мой милый Сережа" (какая вольлность - подумал Сергей: раньше Эдик ближе чем на метр к нему не подходил - боялся, что поворачиваясь, Сергей заденет его локтем и вылетит у бедного Эдика минимум пару ребер). Но здесь НООСФЕРА - иной мир и иные отношения. Осмелился. Сергей хотел спросить про собственную судьбу - впереди ведь еще восемь лет до погромов, девят - до крушения страны, но Эдик предугадал его вопрос: "Ты, старик, переходный тип. Еще неизвестно, исчерпан ли твой информационный слой здесь до конца или нет. Между прочим - я тут общался с некоторым (Сергей понял: с теми, кто уже) так они говорили, что там, на земле, они чувствовали свое будущее. Иногда оно требовательно звало их. Вот так". Эдик опять сделал жест, словно собирается достать дешевые сигареты из кармана (это чтобы другие никогда не просили закурить. А он говорил: "А что? "Прима" - отличные сигареты", хотя в их среде сто лет никто таких не курил), Сергей знал этот его жест закуриванием Эдик сам себе создавал пузу для дальнейшего словоизвержения и придачи себе уверенности: боже мой, как он всегда натужно величественен был. Ну переводчик и переводчик и переводчик - что с него возьмешь! "Так что когда ТАМ говорят, что ноосфера - это мыслящее пространство, а кто-то не верит - ты не верь. Если, конечно вернешься ТУДА. Видимо, дела твои плохи, раз мне разрешили общаться с тобой. Здесь все знают!" - Эдик хитровато и победоносно улыбнулся.