Западня - Александр Воинов

— В общем, завтра нам будет известен день помолвки. А пока… — он взглянул на часы, — пока торговля окончена. Лавочка закрывается…

— Вы сейчас к Короткову?

— Да. Закрою лавку и отправлюсь.

— Но как же вы ему все объясните? Откуда вы о нем узнали?..

— Ну, уж что-нибудь соображу. Скажу, например, что подпольный обком направил, а ведь это понятие растяжимое. Всех никто не знает, можно назвать любую вымышленную фамилию.

Тоня попрощалась и вышла на улицу, а Федор Михайлович остался. Ему надо было хоть немного побыть одному. Он волновался, понимая, что идет на серьезный риск.

Но иного выхода не было.

Как все-таки приятно неторопливо брести по весенней улице, разглядывать прохожих, останавливаться около афишных тумб! Она заслужила несколько часов покоя. Зайти, что ли, в кино? Тоне давно хотелось посмотреть последний боевик — «Розы в Тирасполе», но все как-то времени не хватало.

Итак, значит, скоро помолвка Зины. Как странно! Думала ли когда-нибудь сама Зина, что так сложится ее судьба? Жена фашиста!..

А что с Леоном?.. Он весь сосредоточен на мысли любыми средствами выкрутиться и дотянуть до конца войны. Любыми средствами — вот в чем таится опасность! Уже сейчас ясно, что он оказал Фолькенецу какую-то серьезную услугу. Но какую? И что они делали вдвоем там, на Хаджибеевском лимане?..

Егоров?! Бродит, дурень, сейчас где-то в одиночестве. О чем, интересно, думает? Пошататься бы сейчас вместе с ним по Приморскому бульвару. Вот бы взбесился Леон, если бы увидел их вместе!

Да, не тот он теперь, Леон, совсем не тот, каким она увидела его впервые! Что-то в нем словно надломилось. Тайное оружие?.. Существует ли оно или это последняя надежда, как молитва о спасении?

О чем бы ни пыталась думать Тоня, мысли ее невольно обращались к одному: что ожидает ее завтра? Так много нитей натянуто до отказа, но ни одна не должна оборваться раньше времени, потому что тогда — полный крах!..

Почему так нервозен был Штуммер при их последней встрече? Почему глядел куда-то в угол, когда она рассказывала ему о Люстдорфе? Лишь когда она упомянула о своем предложении помочь Короткову, скользнул по ее лицу отсутствующим взглядом. Казалось, все это его уже вовсе не интересует. «Если бы вы знали, сколько у меня забот, фрейлейн Тоня! — удрученно сказал он, не особенно внимательно выслушав ее. — Мне надоела эта игра. Ее пора кончать». И быстро отпустил ее, заверив, что подумает над ее сообщением, а если потребуется, вызовет вновь. Он не произнес, в общем-то, ни одного существенного или опрометчивого слова, но, прощаясь с ним, Тоня ощутила чувство острой тревоги…

Внешне город был спокоен. Румынки в ярких весенних пальто гуляли по Пушкинской. Вот из-за угла появился красивый румынский офицер и подчеркнуто небрежно откозырял, очевидно, младшему по чину немцу, потом озорно подмигнул совсем молоденькой девушке и быстро перешел через дорогу.

Со стороны вокзала приближались машины. В грузовиках под туго натянутым брезентом покачивались какие-то ящики, трактор тащил за собою подбитый танк с уныло уткнувшимся в броню орудием, один за другим шли санитарные фургоны. В них раненые. Не доезжая гостиницы «Бристоль», головной грузовик свернул направо, к порту. Обычная жизнь военного города. И все же в ней уже отчетливо прорисовывались признаки отступления. Война отодвигалась на запад.

Тоня решила не ходить в кино. Нет, лучше пойти домой, пораньше лечь спать. Завтра нелегкий день, ох, какой нелегкий!

Едва она поднялась на ступеньку крыльца, как дверь подъезда распахнулась, и она оказалась лицом к лицу с Петреску.

— О! А я уже решил, что ты опять где-нибудь заночевала, — насмешливо подчеркнул слово «опять». — Боже мой! Никогда не думал, что ты будешь доставлять мне столько хлопот!

— Я? — удивилась Тоня. — Чем же?

— Самим фактом своего существования. Я нашел тебе работу.

— Спасибо, Леон. Но если это было так сложно…

Они вошли в кухню. Леон сразу же подставил чайник под кран, а Тоня занялась керогазом. Привычка — великое дело! Какие-то бытовые мелочи их уже словно объединяли.

— Ты пошла бы работать секретарем начальника судоремонтного завода? — спросил Леон. — Ему необходима секретарша, хорошо говорящая по-немецки.

— А что, говорящие по-румынски в Одессе уже не требуются?

Он грохнул чайником о край чугунной раковины с такой злостью, словно хотел его расплющить.

— Почему тебе всегда хочется сказать мне что-нибудь неприятное? В чем дело?

— Леон, у меня кончились спички. Одолжи зажигалку.

— Кто же от зажигалки может зажечь фитиль! Найди клочок бумаги!

Наконец они справились с нещадно коптящим керогазом, и Тоня водрузила на него чайник.

Леон ожесточенно тер щеткой руки, отмывая керосин, и с тщательностью хирурга стал вытирать полотенцем каждый палец в отдельности.

— Ну ладно, Леон, не сердись, — примирительно промолвила Тоня. — Пойдем в комнату.

Он пошел за ней, устало присел на диван, подмяв под локоть плюшевую подушку.

— Знаешь, кажется, только у тебя я и отдыхаю, будто вся тишина мира, весь его покой сосредоточились в твоей комнате.

Он наблюдал, как она расставляла на столе посуду.

— Я вспоминаю свой разговор с Савицким, — сказал он словно бы мечтательно, но Тоня почувствовала, что начинается нечто важное. — Тогда я говорил ему все, что взбредет в голову, — о десанте, о том о сем… И лишь только теперь я действительно знаю, где русским надо высадить десант. — Он помолчал, словно испытывая Тонину выдержку, и продолжил: — Если бы я мог передать эти сведения Савицкому, я сделал бы это, Тоня…

Одно блюдечко упало на пол, чашка мелко дрожала в узких Тониных пальцах…

Леон снова умолк. Тоня чувствовала спиной его напряженный взгляд и думала: главное сейчас — не обернуться.

— Да… — продолжал Леон. — Я бы передал Савицкому, что самое подходящее место — район Хаджибеевского лимана… Там строится аэродром, но он ложный, понимаешь, ложный… Я сказал бы, что нужно торопиться, пока он еще не заминирован…

— Зачем ты мне все это говоришь? — как могла спокойно спросила Тоня. — Я не хочу и не должна этого знать. Я же тебя не раз просила…

— Я это говорю не тебе, а себе, милая. Иногда мне кажется, что я сделал непоправимую глупость, когда бежал… Может быть, в Сибири мне было бы легче…

Она вышла на кухню, чтобы взглянуть на чайник, стукнула крышкой, но тут же бесшумно приблизилась к двери и приложила глаз к узкой щели между дверью и притолокой.

Его лицо! Там, в уже полузабытой деревне, в маленькой хатке недалеко от разведотдела, она видела эти лихорадочно блестевшие глаза, приоткрытый рот, пальцы, судорожно вцепившиеся в колени, — на пределе душевных сил.

В одно мгновение, словно перерубленное мечом, рухнуло все доброе. Время сомкнулось. Она вновь почувствовала себя входящей с санитарной сумкой к незнакомому, враждебному человеку, каждое слово и каждое движение которого таит в себе глухую опасность.

— Ты хочешь кофе или чай?

— Кофе, и покрепче, пожалуйста! — отозвался он.

Когда Тоня, помедлив, в надежде справиться с волнением, вышла из кухни, осторожно неся дымящийся кофейник, он вскочил с дивана, по-домашнему расстегнул китель.

— Ты очаровательная хозяйка!

— Не слишком ли часто ты это повторяешь, Леон?

— Всякий раз, когда убеждаюсь в этом.

Они сидели за столом, как добрые друзья, и вдруг он сказал:

— Да, между прочим, мы с тобой приглашены на помолвку.

— К кому это? — Она удивленно вскинула брови.

— К Фолькенецу! Он все-таки решил жениться на Тюллер. Его скоро переводят в Берлин. И представь, какая удача: у Зинаиды нашелся отец, которого она считала погибшим! Жили в одном городе и ни разу не встретились. Шутки войны.

Тоня пододвинула к нему печенье.

— Действительно, чудеса! — воскликнула она. — И когда же? Я должна успеть привести себя в порядок!

— Послезавтра помолвка. Все поедут на дачу отца Зинаиды, куда-то в Люстдорф. Фолькенец познакомится с господином Тюллером. — Он «фольксдойч», и, говорят, почтенный человек, хотя и без особого состояния.

— Ну, и как мы условимся? Ты за мной заедешь?

— Да. Жди меня около двух дня, — сказал Леон и вдруг заторопился. — Я совсем забыл о цветах! Их надо заказать заранее…

Глава четырнадцатая

Ровно в девять она влетела в еще пустую лавку. Дверной висячий звонок так истошно задребезжал, словно возмутился бесцеремонностью раннего посетителя.

Растрепанная борода Федора Михайловича высунулась из подсобки.

— Ты что, очумела?!

Не в силах отдышаться, она прижала руки к груди.

— Вы у него уже были?

— Заходи, поговорим! — Он распахнул дверь в кладовку, и Тоня увидела Егорова, который, сидя на перевернутом ящике, аппетитно уплетал колбасу, толсто нарезанную на газете.