Обсидиановая бабочка - Лорел Гамильтон

Перед Эдуардом появилась женщина. У нее был такой же индейский вид, как у первого привратника, – лепные широкие скулы и водопад блестящих черных волос до колен, колышущийся, когда женщина шла между столами. В руке она держала меню, и я поначалу приняла ее за официантку или метрдотеля, но платье у нее было красное с черным узором, а шелк я умею узнавать. Чем-то восточным веяло от этого платья, не подходящего к убранству зала, к виду официанток, спешащих между столами в развевающихся платьях из какой-то грубой материи. Они размашисто шагали в свободных сандалиях, а женщина-метрдотель скользила на высоких каблуках туфель того же алого цвета, что и ее наряд и лак безупречного маникюра.

В ее высокой, стройной, изящной красоте, как у модели, был какой-то диссонанс, будто женщина возникла из другой мелодии. Она провела нас к столу в первом ряду, с видом прямо на центр храма. Сидевшая за столом посетительница встала и протянула нам руку, пока мы рассаживались. Рукопожатие у нее было твердое, и рука размером примерно с мою. С такими маленькими ручками крепкое рукопожатие требует практики.

Профессор Даллас («Называйте меня просто Даллас») была пониже меня и такая миниатюрная, что в подходящей одежде показалась бы подростком. На ней были коричневые штаны, белая тенниска, твидовый пиджак с кожаными заплатами на локтях, будто она прочла правила ношения одежды для преподавателей колледжа и пытается их соблюдать. Тонкие каштановые волосы падали до плеч. Небольшое треугольное лицо было бледным и совершенным, как задумал сам Господь Бог. Очки в золотой проволочной оправе казались огромными для такого маленького лица. Если таково ее представление о парадной одежде, то кому-то придется сопровождать ее по магазинам. Но, по-моему, почтенной профессорше всякая мишура была до лампочки. А я это в женщинах люблю.

Из дверей странной формы вверху храма вышел мужчина. Как только он ступил на сцену, вокруг него постепенно воцарилась тишина, бормотание публики замерло, и стало слышно, как кровь колотится в ушах. Никогда я не видела, чтобы такая большая аудитория затихла так быстро. Я бы сослалась тут на магию, но это было не совсем так. Однако что-то в этом человеке походило на магию. Он мог бы выйти в рваных джинсах и футболке, и все равно вы бы стали на него смотреть. Ну конечно, сейчас он был одет получше.

Корона его состояла из массы тонких и длинных перьев, зеленоватых, синеватых, золотистых, и когда он двигался, они играли цветным веером у него над головой, как пойманная зеленоватая радуга. Пелерина свисала с плеч почти до колен и вроде была из таких же перьев, как головной убор, и двигался человек в волне радужных переливов. Тело (судя по тому, что удавалось увидеть) у него было сильное, угловатое и темное. Я сидела на таком расстоянии, что могла бы решить, красив он или нет, но я все-таки сомневалась. Очень трудно было говорить о его лице отдельно от всей его сущности, так что лицо значило немного. Его привлекательность определялась не длиной носа или формой подбородка, а просто существовала сама по себе.

Я заметила, что села чуть ровнее, будто сосредоточивалась. И тут же поняла, что это не магия, но что-то иное. Мне с трудом удалось оторвать от него взгляд и посмотреть на соседей по столу.

Бернардо глазел на него, и доктор Даллас тоже. Эдуард оглядывал притихшую публику. Олаф рассматривал доктора. Он разглядывал ее не так, как мужчина разглядывает женщину, – так, как кошка разглядывает птицу в клетке. Если Даллас даже и замечала это (в чем я сомневаюсь), то, во всяком случае, держалась отлично. Хотя человек на сцене приковал к себе внимание зала, а его сочный голос играл в воздухе, однако от взгляда Олафа у меня по спине побежал холодок. И то, что Даллас этого не замечала, вызывало у меня некоторую тревогу: мне очень не хотелось, чтобы Олаф остался с ней наедине. У нее для этого слишком слабые инстинкты выживания.

Мужчина на сцене, царь или верховный жрец, говорил сочным баритоном. Частично я поняла – что-то насчет месяца Токскатала и кого-то избранного. Ни сосредоточиться на его голосе, ни смотреть на него я не могла, потому что от чрезмерного внимания к нему можно было подпасть под чары, которыми он оплетал публику. Настоящими чарами или заклинанием это нельзя было назвать, но чувствовалась какая-то сила, если не магия. Различие между магией и силой бывает очень невелико – мне за последние два года пришлось признать этот факт.

Верховный жрец был человеком, но в нем ощущались века. Не так уж много способов у человека продержаться столетия. Один из них – стать слугой мощного Мастера вампиров. Если только Обсидиановая Бабочка не щедрее делится силой, чем большинство Принцев городов, которых я знала, то верховный жрец принадлежит ей. Слишком сильно ощущалось эхо Мастера, чтобы этого жреца здесь терпели – если не она и есть его Мастер. Обычно Мастера либо уничтожают, либо присваивают все то, что обладает силой.

Верховный жрец при жизни был силен, был харизматическим лидером, и после столетий практики эта харизма превратилась во что-то вроде магии. На меня вполне сложившиеся вампиры особого действия не оказывали. Так если это всего лишь слуга, насколько страшен будет его хозяин? Я сгорбилась за каменным столом, согнула плечи, чтобы ощутить тяжесть кобуры. Хорошо, что взяла с собой запасную обойму. Пошевелила запястьями – чуть-чуть, чтобы почувствовать ножи на руках. И что ножи взяла, хорошо. Ими можно пырнуть вампира; он останется жив, но до него дойдут ваши… аргументы.

Наконец я смогла отделить силу его голоса от слов. Почти все вампиры, когда могут, играют голосом. Здесь главное – слова. Они говорят «красиво», и ты видишь красоту. Они говорят «ужас», и тебе страшно. Но этот голос почти не имел отношения к словам. Он просто являлся оглушающей аурой силы, как мощный белый шум. Публика могла считать, что западает на каждое слово, но этот человек мог бы читать бакалейный прейскурант, создавая такой же эффект.

А слова были такие:

– Вы его видели в роли бога Тезкатпока в нашем танце открытия. Сейчас вы увидите его в роли человека.

Свет стал меркнуть при этих словах жреца, и его фигура осталась в близкой тьме, только радужные переливы перьев обозначали его движение. А свет возник на другом конце сцены, выхватив из темноты мужчину, сверкающего бледной кожей от босых ног до голых плеч. Он стоял спиной к публике, и я подумала сперва, что он голый. Ничего не нарушало плавной кривизны контуров тела, от выпуклостей икр, бедер, закруглений ягодиц, узкой талии, расходящихся треугольником плеч. В свете прожекторов голова с черными, коротко подстриженными волосами выглядела как бритая. Он медленно повернулся, и показались чересчур узкие плавки телесного цвета, так что стало понятно: иллюзия обнаженности – задуманный эффект.