Рассвет над морем - Юрий Смолич

Котовский растерялся от этой резкости, но Ласточкин не дал ему опомниться и сам ринулся в наступление.

— Я могу, — чуть не закричал он, — уничтожить вас здесь же, на месте, десятками аргументов! Но не нужно десяти. Мы с вами не на митинге, и я пришел к вам с совершенно конкретным спешным делом. Хватит с вас и полудесятка. Даже трех. Одного! Этот один — Антанта!

Ласточкин смотрел на Котовского, уже заранее торжествуя свою победу в их «поединке».

— Антанта! Вы думаете, она будет смотреть, пока вы станете рубить, выковыривать и пытаться удержать власть до вечера или до утра? Антанта идет с интервенцией. Или вы об этом забыли? Не вам ли, Гершку Берковичу, сказал консул Энно, что послано не менее пятидесяти тяжелых кораблей и не меньше пятидесяти тысяч вооруженных до зубов башибузуков?! Эскадра прибудет завтра и сыпанет раскаленной сталью из тысячи орудий на головы вам, вашим смельчакам и всему мирному населению города! Бросит в бой пятьдесят тысяч солдат!.. А может быть, вы станете возражать и скажете, что Антанте невыгодно все разрушать и сметать с лица земли там, куда она идет с намерением властвовать и грабить? Пожалуйста! Она не разрушит города, она высадит свой десант не в Одессе, а в Аккермане, Севастополе, Херсоне, Николаеве — и возьмет вас в мешок!

— Интересно! — насмешливо отозвался на этот раз Котовский. — Только что вы говорили, что именно этим аргументом лицемерно оперируют… меньшевики.

Замечание Котовского уязвляло больше, чем все резкие слова Ласточкина, и Котовский уже ожидал взрыва.

Но Ласточкин, наоборот, вдруг сразу успокоился.

— Верно, — сказал он совершенно хладнокровно и сел. — Именно этим и оперируют меньшевики. В том-то и заключается их коварная политика, что они подбирают убедительный аргумент, чтобы, вопреки истине, повернуть его в свою пользу. Какой они делают из этого вывод? Вооруженная борьба для народа не нужна и опасна. Понятное дело — так как она утвердит ненавистную им советскую власть. А какой вывод делаем мы с вами, большевики? Необходима вооруженная борьба, широкая, непримиримая, и… немедленно!

— Позвольте! — Котовский был сбит с толку. — Только что вы сказали…

— Только что я сказал, — спокойно прервал его Ласточкин, — именно это. И скажу еще больше. Именно с этим я к вам и пришел. Надо начинать вооруженную борьбу, Григорий Иванович! Надо воевать!

Котовский встал.

— Послушайте, Иван Федорович, — возмущенно сказал он, — разрешите мне…

— Не разрешаю! — обрезал Ласточкин. — Прошу выслушать меня до конца! Ведь я же вас выслушал? Не так ли? Ведь я начал говорить только после того, как вы сказали «все».

Котовский пожал плечами, примирительно, хотя еще и не вполне остыв, поглядывая на Ласточкина.

И Ласточкин закончил свою аргументацию:

— Страна наша ведет сейчас отечественную войну, Григорий Иванович, а не просто совершаются путчи в разных концах нашей огромной отчизны. Следовательно, боевые операции в каждой отдельной местности должны исходить из интересов общего и единого плана разгрома врага. Вы были военным, Григорий Иванович, и знаете, что означает выражение «огонь на меня». Юг Украины должен оттянуть на себя часть сил антисоветской коалиции и, перемалывая их, тем самым помочь общегосударственному делу борьбы против интервентов в других краях советской родины: на Кавказе, в Крыму, на юге России и на Дальнем Востоке. В этом залог победы революции. Вам это понятно, Григорий Иванович?

Котовский кивнул:

— Конечно!

— Не путч будет здесь у нас, а война! Не тысяча смельчаков пойдет героически умирать на баррикадах, а сотни тысяч и миллионы смелых сынов нашего советского героического народа пойдут на бой, на войну! Не на рыцарский турнир для красивой минутной победы, а чтобы победить навсегда и построить на земле коммунизм! Такая победа — всенародное дело. И чтоб поднять народные массы, нам с вами, большевикам, придется поработать засучив рукава, а иной раз и повозиться с кое-какими скучными, как вы говорите, бюрократическими делами. Только не воду в ступе мы будем толочь, а кровь зажигать в сердцах людей!

Взволнованный Ласточкин встал со своего кресла, прошелся взад-вперед по комнате и остановился у окна, вглядываясь сквозь стекло в черный мрак ночи.

— Вы правы, Иван Федорович… — глухо за его спиной произнес Котовский. — Я не прав, а вы правы. Вы правы, как всегда, — задумчиво прибавил Котовский. — И это потому, что вашими устами говорит партия. А у меня — только крик наболевшей души… души «легендарного экспроприатора»… в прошлом, конечно, как вы изволили метко заметить. — Котовский криво усмехнулся, и в его голосе прозвучали одновременно и ирония и грусть. — Завидую я вам…

Ласточкин не отвечал. Он все смотрел в черное окно, словно мог увидеть что-то там, в темноте.

Но он и в самом деле увидел. В доме напротив, через улицу, высоко, на четвертом этаже — так, что с земли почти и не видно было, — светилось окно. Электричества не было, и обитатели квартиры тоже зажгли керосиновую лампу. Это была старинная, должно быть давно не бывшая в употреблении висячая керосиновая лампа, тремя фантастического рисунка цепями прикрепленная к крюку в потолке; между цепями спускалась бронзированная груша — наполненный дробью противовес. Когда-то давно такие лампы непременно висели в каждой квартире, в столовой, над обеденным столом. От такой лампы из-под широкого, конической формы, зеленого абажура падал на скатерть уютный круг мягкого, неяркого света… Ласточкину не видно было отсюда, с уровня второго этажа, сидел ли кто-нибудь за столом. Он видел только лампу… И вдруг ему вспомнилось детство. Детские годы маленького Вани Смирнова… Отец-пекарь, мать-швея пришли с работы. Субботний вечер — и потому на столе, в неярком кругу от лампы, вместо черного ржаного хлеба серый ситник, и чай не вприкуску, а внакладку. И так хорошо, уютно под лучами «праздничной» лампы, которая зажигалась только в субботу, в воскресенье да по большим праздникам; в остальные дни на столе стояла «трехлинейка» со слепеньким плоским фитильком. Тепло как-то на душе под спокойным широким светлым кругом от абажура, хотя и… страшновато оглядываться на углы, где притаились тени, а дальше — и черная тьма… Потом маленький Ваня вырос, но его по-прежнему называли «Ваня-маленький» за невысокий рост и невидную фигурку, называли товарищи по церковноприходской школе, по городскому училищу, по портняжной мастерской, где он был сначала учеником, а затем подмастерьем и мастером. Под этим же псевдонимом «Ваня-маленький» его знали и партийные товарищи, это стало его подпольной кличкой. Вырос Ваня-маленький. И так — под висячей лампой с абажуром — сидел и на конспиративных собраниях и в кругу своей семьи: жены и Вани еще меньшего, сына… Ссылка и каторга разлучили Ваню Смирнова с женой и сыном. Он с ними увиделся ненадолго только в семнадцатом году, когда революция вернула его из ссылки, — вот так же сидели они под лампой с абажуром, когда встретились после многолетней разлуки… Затем — водоворот борьбы за Октябрь: на митингах, снова в подполье, на баррикадах… Затем, две недели назад, прощанье с женой и Ваней-меньшим — под такою же лампой в Москве; только керосиновую горелку номер пятнадцать прогресс заменил уже шариком электрической лампы с угольной нитью и силой в пятнадцать свечей. И вот Ваня-маленький прибыл сюда, на юг, организовывать народ для борьбы. Скоро ли приведется увидеть милую жену, товарища в жизни и в революционной борьбе, обнять Ваню-меньшого?.. Скорее бы добиться победы, отвоевать право на вольный, творческий труд и построить на земле коммунизм — для всего народа, и для своей семьи…

— Завидую я вам, Иван Федорович, — задумчиво повторил Котовский. — И очень прошу всегда поправлять меня… прямо с ходу. Вот так, без церемоний, прямо в лоб, то есть по лбу — раз! И, будьте уверены, я соображу, что и к чему… Стать верным сыном партии, ее разумным членом, а не только отважным солдатом, стать разумным и дисциплинированным коммунистом — это моя мечта, поверьте, Иван Федорович!..

Ласточкин через силу оторвался от черного проема окна — от видения, возникшего в светлом неярком кругу под абажуром висячей лампы — и подошел к Григорию Ивановичу.

— Милый мой, дорогой мой, друг мой Григорий Иванович! — заговорил он тихо и задушевно. — Я очень вас понимаю. Вы, еще юношей ставший живой легендой, десяток лет носившийся вольным ветром, поджигавший помещичьи имения, экспроприировавший царскую казну, мечтающий перевернуть весь мир паразитов, — вы жаждете бурного и немедленного действия! Огонь и металл, факел и сабля мстителя — да еще на горячем коне — вот каким вы привыкли видеть себя в борьбе, вот каким вы легко можете ухватить мир за вихор и перевернуть его вверх ногами! Я вас понимаю и сочувствую вам. Вам это трудно и скучно: подполье, маски Золотаревых, Скоропостижных или Берковичей, кропотливая организационная и пропагандистская работа… Тяжело! В борьбе много есть тяжелого, Григорий Иванович. Хорошо! Согласен! Вот вам сабля рубаки. Но позвольте нам раньше построить прочный трамплин, создать точку опоры — чтобы удобнее было ухватиться за эту петельку и перевернуть буржуйский мир вверх тормашками! Не обижайтесь за эти мои слова. Вы будете еще рубить, но до того помогите нам хорошенько подготовить все для прыжка. По рукам, Григорий Иванович?