Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В поэме проводится контраст между различными откликами на приговор. Корреспондент газеты задает поэту вопрос, чувствует ли он жалость к приговоренным; поэт, от лица которого ведется повествование, отвечает – нет. Корреспондент относится к этому скептически, говорит: «Этот ваш ответ ⁄ совсем не более, как пропаганда». Поэт на это отвечает, что видел под Керчью «семь тысяч трупов» – именно поэтому он не испытывает жалости к коллаборационистам.
В поэме «Я это видел» Сельвинский пишет: «Кто вас увидел, отныне навеки ⁄ Все ваши раны в душе унесет». Раны отзываются болью в «Суде в Краснодаре». То, что поэт верит в услышанное, обусловлено именно тем, что он это видел, как будто во фразе «Я это видел» поставлено логическое ударение: «Я это видел»; теперь логическое ударение смещается – «Я это видел». Это видел именно я, и, соответственно, я этим помечен, ранен; жертвы вписали в меня свою боль, я к ней причастен, должен на нее откликаться, я вновь и уже являюсь частью этого сообщества. Прямо под поверхностью текста происходит нечто, напоминающее обрезание сердца во Второзаконии («Итак обрежьте крайнюю плоть сердца вашего» – Второзаконие 10:16). Я это видел, и крайняя плоть моего сердца обрезана; на мне теперь ваша рана, а значит, я не могу и не имею права испытывать жалости к палачам.
Увидев своими глазами последствия массового уничтожения евреев, поэт не в состоянии ощутить жалости ни к кому из сопричастных к подобным расправам. В поэме проводится непосредственная связь между религиозной принадлежностью и эмоциональным откликом на приговор. Собеседник поэта, корреспондент, говорит ему, что тот, «как христианин… должен пожалеть сейчас вот этих». Изумительный ответ поэта, которым поэма и заканчивается, стоит процитировать полностью:
Немыслимая боль, как от удара,
На миг оборвала мое дыханье —
И тошнота под горло <…>
– Уходите!
Христианин опешил.
– У-хо-ди-те!
Благодарите бога, что никто
На слышал этой фразы.
Ну! Ступайте!
Мне очень жалко вашего Христа
[Сельвинский 1947: 155].
В строке «христианин опешил» поэт называет собеседника христианином, что по контрасту подразумевает, что сам он – не христианин. Причем жалеет он не приговоренных к смерти обвиняемых, а именно Христа. Кроме того, стоит отдельно отметить местоимение «вашего». Строку про «вашего Христа» можно счесть еврейским откликом: тем самым поэт обозначает себя как еврея. Однако можно ее счесть и советско-атеистическим откликом на призыв к христианскому состраданию: при этом выше Сельвинский не упоминает Россию, СССР, Сталина или коммунизм; присутствует лишь контраст между христианами и нехристианами. Отрицание Христа и отрицание милосердия к злодеям – это в равной степени и советский, и еврейский отклик на массовые убийства тех, кого в Советском Союзе не принято было называть евреями.
Сон во сне
«Кандава» (в заглавие вынесено название латвийского городка) – последняя и самая важная из триады поэм, написанных Сельвинским в 1940-е годы в качестве отклика на уничтожение евреев. В этом произведении, опубликованном в 1947 году, поэт подает себя одновременно и как еврея – жертву нацистского геноцида, и как победоносного советско-еврейского офицера, который принимает в Кандаве капитуляцию немцев. В мае 1945 года Сельвинский действительно участвовал в этой церемонии в качестве советского офицера[174]. В поэме удивительным образом совмещаются рассказ о воинской победе и о еврейском кошмаре – лагере смерти.
Мне снился накануне сон: иду
С женою рядом где-то в Освенциме
Или в Майданеке.
Иду пред строем
Фашистских серо-голубых солдат
[Сельвинский 1947: 209].
«Мириады ненавистных глаз – презрительных, насмешливых, злорадных, а то и просто любопытных» смотрят, как поэт с женою идут на смерть. В первой строфе ставится вопрос о связи между лагерями смерти и Кандавой. Однако в следующей строфе ответа не дается, вместо этого вводится еще один пласт повествования – сцена из детства поэта. Он вспоминает, как мальчиком пытался понять, насколько может задержать дыхание; раздел завершается философскими рассуждениями о том, что сон может причинить реальные страдания. Первая часть поэмы заканчивается так:
Так если есть «пейзаж души» и карта,
Где можно бы его изобразить —
Отметьте на моей: «Майданек»
[Сельвинский 1947: 211].
Повторение звуков «м» и «е» в «отметьте», «моей» и первом слоге «Майданека» воплощает в себе то, что Якобсон называл параномазией, соответствием по звуку [Якобсон 1987: 86]. Отражение звучания предыдущего слова в слогах последующих задерживает поступательное движение строки; звуковой образ, возникающий в результате, определяет именно лагерь смерти как место кошмара поэта, пригвождая автора именно к этой точке на карте и никакой другой. Поэт не говорит о том, что он еврей, не утверждает, что собственными глазами видел Освенцим, Майданек или Треблинку – все эти лагеря упомянуты в поэме. Однако он проводит однозначный контраст между собственной картой кошмаров и картой некоего иного сновидца, у которого кошмар будет привязан к какому-то другому месту; другому сновидцу приснится, как его преследует в джунглях пантера. Пометив свое местонахождение на карте кошмаров названием лагеря смерти, Сельвинский подает сигнал, что принадлежит к числу убитых евреев.
Во второй части поэмы мы видим резкое изменение регистра от сна и воспоминаний к документальным подробностям: названы точная дата и место, указано, какая именно немецкая дивизия сдалась в плен. Как говорилось выше, в этой части поэмы отражены конкретные события, участником которых Сельвинский стал в качестве советского офицера. Поэт называет себя одним из «семи советских офицеров», которые приходят принимать капитуляцию. Но победа в Кандаве
