Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рассказывая о войне в пропагандистском ключе, по-русски и на идише, своим советским согражданам и собратьям – советским евреям, еврейские писатели создали корпус литературных текстов, которые должны были приближать победу. Писатели приспосабливали традиционные еврейские тексты, прежде всего 136-й псалом, под нужды мобилизации. Но одновременно они подвергали сомнению фундаментальные принципы литературы ненависти – это видно из сочинений Слуцкого, Дер Нистера и Галкина. В этих произведениях раны, нанесенные в боях и в гонениях нацистов на евреев, не залечиваются, но продолжают болеть. Рассказ Бергельсона о студенте, который становится воином, заставляет задаться вопросом о том, как опыт погибших жертв принято и положено вспоминать, в какую форму должны быть обращены их свидетельства. Именно этот вопрос, связанный со свидетельствами, памятью и поминовением, обнажает те пропасти, что отделяют советское от еврейского.
Глава 4
Скорбь: отклики на уничтожение евреев
Лишь ныне, в скорби, приходит ко мне разгадка,
В расплавляющей боли – я ощущаю, будто бы в огне,
Боль желания увидеть себя в зеркале – целиком.
Эршт ицтер кумт цу мир ин тройер дер башейд,
Ин вей фун ибершмелц – баграйф их фламик
Дем пайн фун велн зен зих ин шпигл – ганцерхайт
Перец Маркиш. Холахмо (Хлеб скудный)[149]
Или тебе не стыдно за твою красноармейскую винтовку?
Или твоя пятиконечная звезда освятила себя отмщением?
Ци хосту нит фаршемт дайн ройтармейише бикс?
Ци зих гехейликт ин некоме хот дайн финф-экедикер штерн?
Перец Маркиш. Милхоме (Война)[150]
Почему в СССР не было холокоста?[151] Среди западных исследователей, равно как и в определенных читательских кругах, были известны, например, стихотворение Е. А. Евтушенко «Бабий Яр» 1961 года, которое открывается строчкой: «Над Бабьим Яром памятников нет»; роман А. В. Кузнецова с тем же названием (в СССР опубликован в сокращении в 1966 году, существует английский перевод) и роман А. Н. Рыбакова 1978 года «Тяжелый песок». На издании «Бабьего Яра» Кузнецова 2001 года помещено черно-белое изображение еврейской семьи (на четвертой полосе сказано, что это за семья), сверху наложены желтые звезды [Кузнецов 2001][152]. То, что иллюстрация подчеркивает специфику судьбы евреев, больше говорит о знании издателем маркетинга, чем о содержании книги, в которой повествование ведется не с еврейской точки зрения[153]. На советской земле погибли миллионы евреев, но официально память о расправах не была увековечена: «Над Бабьим Яром памятников нет». Эти расправы не приобрели того же смыслового наполнения, что и на Западе, где холокост превратился в уникально-парадигматическую цепочку событий и где – особенно в Америке – он представляет собой важнейшую составляющую еврейской идентичности[154]. После суда над Эйхманом (об этом пишут М. Ротберг и другие) понятие «холокост» вобрало в себя всю совокупность представлений об особой судьбе евреев и их значимости в мировой истории, – хотя евреи и до того помнили про своих погибших собратьев[155]. Появилась отдельная научная дисциплина: ученые описывали историю и значение холокоста, сущность его репрезентации в литературе и искусстве, всевозможные формы его увековечивания[156]. В американском академическом дискурсе тема холокоста до определенной степени исчерпала себя, в силу дистанции между этими событиями и настоящим некоторые исследователи говорят о «постпамяти» и «воспоминаниях-протезах» (использовании технологической симуляции памяти), однако если говорить о посвященных холокосту работах, написанных на идише и по-русски в советский период, проблемами репрезентации, памяти и свидетельств не занимался почти никто[157]. В СССР, в отличие от Запада, у холокоста сложилась иная траектория. Контуры его продолжают оформляться и в XXI веке, с публикацией и переизданием новых и старых работ, как художественных, так и научных.
Термин «холокост» появился в российском научном обиходе только в последнее десятилетие XX века; вместо него использовалось слово «катастрофа»[158]. В текстах на идише, которые публиковались в 1940-е годы в СССР и других странах Восточной Европы, для наименования и события, и погибших использовались другие слова, например, «хурбн» – слово, которым изначально обозначалось разрушение первого и второго Храма, и «карбонес» (жертвы), имеющее библейское значение «жертвоприношений»[159]. В своей речи в Москве в мае 1942 года, впоследствии опубликованной в первом (июньском) номере газеты Еврейского антифашистского комитета «Эйникайт» («Единство»), Бергельсон использует слово «карбонес», когда призывает евреев всего мира откликнуться на зов мертвых: «наши жертвы [карбонес] еще не подсчитаны и даже не похоронены» [Tsu di yidn fun gor der velt 1942: 2]. Используемые слова – «хурбн» и «карбонес» – не идентичны понятию «холокост», которое вошло в обиход в конце 1950-х; при этом оба этих слова на идише связывают события войны с традиционными еврейскими формами отклика на любую катастрофу[160]. То, что на протяжении почти всего XX века не существовало русского эквивалента слову «холокост», не означает, что евреи из СССР не разделяли отношения других евреев к событиям войны. Чтобы это понять, нужно дать более широкое толкование того, в чем состоял отклик евреев на холокост, а также критически оценить недостатки самого понятия «холокост» как репрезентации конкретного феномена, который, как представляется, имел место только в американской и израильской культуре XX века. В этой главе речь пойдет о годах войны и периоде сразу после, когда смысл военных событий еще не устоялся.
Как отмечает Шнеер, западные исследователи не замечают советской литературы о холокосте, в частности, потому, что в советской историографии замалчивалась роль евреев в войне[161]. А. Вейнер утверждает, что в советской версии Великой Отечественной войны евреи просто исчезли – и как бойцы, и как жертвы холокоста[162]. Вейнер пишет:
в советских трудах о войне массовое истребление евреев никогда не отрицали, однако и в официальных документах, и в творческом переосмыслении память о еврейской катастрофе погребена под общей советской трагедией, и тем самым стерто то самое различие, которое лежало в основе нацистской борьбы за расовую чистоту [Weiner 2001:231–232].
Гительман в «Горьком наследии» характеризует основной отклик советской историографии на холокост не
