Судьбы Серапионов - Борис Фрезинский

Необоримый страх, временами охватывавший Шкловского, проявлялся не раз — и в выступлении против Зощенко в 1944-м, и в поддержке шельмования Бориса Пастернака в 1958-м, и в том, как не хватило духа поддержать Каверина в борьбе за издание книги Льва Лунца, значение которой он хорошо понимал, но, узнав, что начальство недовольно этой затеей, ушел в кусты. Думаю, что только в этом объяснение тех уничижительных слов о Шкловском, которыми обмолвилась незадолго до своей смерти Ахматова[550]…

Дожив до глубокой старости, Шкловский сохранил пылкость речи, свежесть слова, энергию мысли, темперамент. Внук Всеволода Иванова Антон рассказывает, как после смерти деда Шкловский жил у них на даче и дописывал длинную книгу о Толстом. Антон зашел к нему позвать обедать. Шкловский рявкнул: «Пошел вон, я работаю!». Потом сообразил, что не хорошо: «Минут через пять Шкловский стремглав примчался в столовую, со свойственной ему экспансивностью внезапно остановился, — так, что казалось, сама столовая продолжает двигаться, приняв на себя часть внезапно остановленной энергии вошедшего, и рассыпался в извинениях…»[551].

Он не раз публично отказывался от своих ранних работ, сделавших ему литературное имя. В оттепель их широко переводили на Западе, пришла мировая слава[552] и вместе с ней старость. В России регулярно издавали новые книги законопослушного Шкловского — он продолжал размышлять о прозе и о прошедшей жизни. «Для 86 лет он выглядит хорошо, — записала в 1980-м Л. Я. Гинзбург, — но плохо ходит; нога забинтована. Говорил он много и возбужденно, под конец устал. Он говорил бы точно так же, если бы к нему пришла аспирантка первого курса. Это ему все равно… Он наглухо отделен от другого, от всякой чужой мысли. Другой — это только случайный повод. Ему кажется, что он все еще все видит заново и все начинает сначала, как 65 лет тому назад»[553]. Размышляя о Шкловском, знавший его более сорока лет Илья Эренбург написал в мемуарах «Люди годы, жизнь»: «Мне кажется, что этому пылкому человеку холодно на свете»[554]. А внук Виктора Борисовича Н. Шкловский-Корди, публикуя 42 чудесных письма, полученных от деда в 1964–1974 годах, заметил: «По-настоящему в мире он любил себя во вдохновении — и это было сильное впечатление, когда его захватывала эта вьюга»[555].

Одного года не дожил Шкловский до перестройки — ему было за девяносто. В наступившую новую эпоху, наконец-то, переиздали его старые и не стареющие книги.

Дарственная надпись В. Б. Шкловского И. Г. Эренбургу на книге: Виктор Шкловский «Литература и кинематограф» (Берлин, 1923).

«Илье Эренбургу — еврею в пустыне. 11 декабря 1922. Виктор Шкловский».

Дарственная надпись В. Б. Шкловского И. Г. Эренбургу на книге: Виктор Шкловский. «Сентиментальное путешествие» (Берлин, 1923).

«Дорогому Эренбургу талантливому человеку имеющему храбрость иногда писать плохие книжки, литературу же движут плохие, а не хорошие книги талантливых людей.

Племянник Виктор Шкловский. Берлин 1923 — 16 января».

12. Младший Брат Владимир Познер (1905–1992)

Юный Владимир Познер Серапионом был совсем недолго, но зато с самого начала существования Братства и на совершенно законных основаниях. Уехав с родителями из России, Познер продолжал заниматься литературой, но с Братьями довольно быстро утратил связь с (в отличие от Лунца, который, и уехав, поддерживал с ними пылкий контакт). И мало-помалу Серапионы забыли Познера, даже, пожалуй, потихонечку вычеркнули его из своей истории. Останься он в Питере, этого, надо думать, не произошло бы.

Владимир Соломонович Познер родился в 1905 году в Париже в семье журналиста и историка российского еврейства С. В. Познера и по-русски в раннем детстве не говорил. В Россию Познеры вернулись в начале 1910-х годов и поселились в Петербурге. Вова поступил в частную гимназию Шидловского на Шпалерной, потом, в 1919 году, перешел в знаменитое Тенишевское училище, где учился в одном классе с Николаем Чуковским (как вспоминает Н. К., ему рассказывал Познер, что в гимназии он дружил со своим одноклассником Олегом — сыном Керенского[556]). Дом Познеров был литературный, и это с детства формировало интересы безусловно одаренного мальчика. Во всяком случае, уже тогда он радостно знакомился с самыми знаменитыми писателями Петербурга и Москвы (в Москве Познеры жили в 1918 году).

«К тому времени от Парижа у него уже ничего не осталось, — вспоминал Познера-гимназиста Н. Чуковский… — Меня сблизила с ним любовь к поэзии. Его стихи, чрезвычайно подражательные, поражали своим совершенством. В его даре было что-то хамелеоновское, — он мог быть кем угодно. Он писал стихи и под Брюсова, и под Маяковского. Мы с ним писали стихи верстами… Когда осенью 1919 года организовалась Студия, я привел туда Вову и мы вместе поступили в семинар Гумилева. В Студии он расцвел необычайно и сделался одним из главных действующих лиц»[557].

Речь идет о Студии при издательстве «Всемирная литература», где Познер занимался не только у Гумилева, но и у Корнея Чуковского. В семинаре у К. И. Познер был самым младшим студийцем и запомнил мэтр литературного вундеркинда очень хорошо: «Школьник Володя Познер, черноголовый мальчишка, не старше пятнадцати лет. Это был хохотун и насмешник — щеки круглые, глаза огневые и, казалось, неистощимые запасы веселости. Литература захлестнула его всего без остатка. Его черную мальчишескую голову можно было видеть на каждом писательском сборище. Не было таких строк Маяковского, Гумилева, Мандельштама, Ахматовой, которых он не знал бы наизусть. Сам он писал стихи непрерывно: эпиграммы, сатиры, юморески, пародии, всегда удивлявшие меня зрелостью поэтической формы. В них он высмеивал Студию, все её порядки и обычаи, высмеивал студистов, высмеивал Замятина, Шкловского, Гумилева, меня, и можно было наверняка предсказать, что пройдет еще несколько лет, и из него выработается даровитый поэт-обличитель, новый Курочкин или новый Минаев»[558]. Сей портрет был написан, когда судьба Владимира Познера давно уже сложилась, а в дневниках К. И. Чуковского портрета литературно одаренного мальчика нет, но есть две записи о нем — вот он «отшибает свои детские ладошки», аплодируя Маяковскому[559], а вот «сидит и переписывает на машинке свою пьеску о Студии „Учение свет — неучение тьма“… — пьеска едкая, есть недурные стихи»[560].