Трудный путь к диалогу - Александр Мень

Но этого смутного чувства оказалось недостаточно. Звучал голос совести, подсказывая, что в одной лишь Природе не найдешь источника для нравственной силы.

Быть может, наука знает, в чем смысл жизни?

Но для науки жизнь - просто процесс, естественный процесс, и больше ничего. А если так, то жить бессмысленно. Ведь в конечном счете торжествует смерть. Она-то и есть последняя и самая достоверная правда. Что бы ни происходило на Земле, все поглотит мрак. И тут - конец смыслу.

Подтверждение своему пессимизму Толстой искал и в древней, и в новой мудрости: в библейской Книге Экклесиаста, в изречениях Будды, в философии Артура Шопенгауэра. Все сходилось либо к побегу в бездумность, либо к радикальному отрицанию жизни. Если она лишь обман, с ней надо поскорее разделаться.

"Вопрос мой, - пишет Толстой, - тот, который в пятьдесят лет привел меня к самоубийству, был самый простой вопрос, лежащий в душе каждого человека, от глупого ребенка до мудрейшего старца, - тот вопрос, без которого жизнь невозможна, как я и испытал на деле. Вопрос состоит в том: "Что выйдет из того, что я делаю нынче, что буду делать завтра - что выйдет из всей моей жизни?" Иначе выраженный, вопрос будет такой: "Зачем мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-либо делать?" Еще иначе выразить вопрос можно так: "Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожился бы неизбежно предстоящей мне смертью?""*.

_____________________________

* Толстой Л. Полное собрание сочинений (далее ПСС). М.,1957,т. 23, с. 16.

Наука ответа не давала. Пессимистическая философия вела в тупик. Еще меньше можно было рассчитывать на общественные идеалы, ибо, если не знать, зачем все это, идеалы разлетаются в дым.

Надо сказать, что с ранних лет Толстой впитал многое из рационализма XVII-XVIII веков, для которого разум, вернее, рассудок, "здравый смысл" был высшим и последним судьей во всех вопросах. От влияния рационализма писатель не освободился до конца дней; но тогда, в момент мучительного кризиса, он вдруг осознал, что "разумное знание" бессильно разрешить его вопрос.

Быть может, вера? Но в глазах Толстого она по-прежнему оставалась чем-то абсурдным. И все же, оглядываясь на других людей, он вынужден был признать, что именно она-то и наполняет их жизнь смыслом.

"Вера, - говорил себе Толстой, - есть сила жизни. Если человек живет, то он во что-нибудь верит. Если б он не верил, что для чего-нибудь надо жить, то он бы не жил"*.

_______________________________

* Толстой Л. ПСС, т. 23, с. 16.

Итак, "без веры жить нельзя". Религиозная вера ориентирована на высший Смысл бытия. Люди называют его Богом. Он - основа и первопричина всего. Кажется, это и разуму не противоречит... "И стоило мне на мгновение признать это, - удивлялся Толстой, - как тотчас жизнь поднималась во мне, и я чувствовал и возможность, и радость бытия"*.

_______________________________

* Толстой Л. ПСС, т. 23, с. 44.

Однако рационалистическая закваска немедленно заявляла о себе. Разве не известно, что вера "неразумна", что "неразумны и уродливы" ее ответы на вечные вопросы, что понятие о Боге не более чем понятие ? И тогда все вокруг снова умирало и вновь надвигался призрак самоуничтожения.

В конце концов эта напряженная борьба за смысл жизни оказалась небесплодной.

Выход был найден. Вера была принята как единственное решение. Однако с немалыми оговорками. Толстой желал, чтобы это было христианство. Но получилось нечто иное. Свое, "самодельное"...

Такой результат не случаен. Истоки его - в юности Толстого, Почти за двадцать лет до кризиса он записал в дневнике (5 марта 1855 года): "Разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта - основание новой религии (разр. моя. - А. М.), соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле".

Это - целая программа, которую Толстой позднее и попытался реализовать, вполне в духе старого рационализма. Но каким образом подобный замысел мог возникнуть у человека, посвятившего себя литературе?

Здесь небесполезно вспомнить о том пьедестале, на котором находились писатели России в XIX веке. Образованное общество, утратив в значительной своей части связь с Церковью, хотело видеть в литературе "учителя жизни". Гоголь и Белинский, Писарев и Чернышевский стали для многих своего рода пророками. Поэтому роль проповедника, которую Толстой-художник взял на себя после происшедшего в нем переворота, вполне соответствовала духу времени.

Однако он хотел быть честным по отношению к "мужику", к его незатейливой органической вере, которая так восхищала писателя. И тогда он начинает эксперимент, правда немного двусмысленный. Чисто внешним образом входит в церковную жизнь: посещает храм, говеет, исповедуется, бывает у епископов и монахов. Но это вхождение было имитацией, почти игрой и дало обратный результат.

Толстой старался насильно "смирить" себя, но волей-неволей прорывалось то, что жило в нем изначально. Он отдавал себе отчет в том, что христианство привлекает его только этикой. Все прочее казалось лишним. Писатель силился найти компромисс. "Ну что ж, - думал я, - церковь кроме того же смысла любви, смирения и самоотвержения признает еще и этот смысл, догматический и внешний. Смысл этот чужд мне, даже отталкивает меня, но вредного тут нет ничего"*. Он продолжает соблюдать посты, ездит в Оптину пустынь, где беседует со старцем Амвросием. Но трещина не уменьшается, а, напротив, скорее превращается в пропасть. Сначала Толстого неприятно поражает государственность Церкви, частое упоминание за богослужением царствующих особ. Затем в нем вспыхивает возмущение против непонятного славянского языка. Но все это были лишь первые симптомы, предварившие полную неудачу эксперимента.

______________________________________________________

* Толстой Л. ПСС, т. 23, с. 307.

Лев Толстой отказался от Церкви, в сущности так и не узнав ее. Вникать в дух христианского подвижничества у него не было желания. Уже незадолго до смерти, когда он был у своего соседа по имению Митрофана Ладыженского, выяснилось, что ему незнакомо "Добротолюбие", классический памятник православной аскетики. Это тем более удивительно, что в этом обширном сборнике, создававшемся многие века, одно из центральных мест занимают нравственные вопросы, столь занимавшие Толстого. Правда, как говорит Ладыженский, секретарь Толстого Бирюков утверждал, что "Добротолюбие" есть в яснополянской библиотеке, но всем ясно, что Лев Николаевич его не читал*. Не пошел он и по пути своего современника, знаменитого хирурга Пирогова, который стал христианином, не утратив своих научных убеждений. Рационализм Толстого был старомодным. Он противился глубокой и сложной христианской мысли. Разум оставался для него "здравым смыслом". Писатель не замечал, что "здравый смысл" едва ли оправдает и ту "очищенную религию", создать которую ему хотелось.

_____________________________________________________

* См.: Ладыженский М. Свет незримый. Пг., 1915, с. 233 и сл.

Были ли в то время церковные богословы, которые смогли бы вступить в диалог с Толстым? Были. Но они принадлежали к другой культуре, во многом чуждой его привычному кругу. "Он сам, - вспоминает брат Софьи Андреевны, сознавался в своей гордости и тщеславии. Он был завзятый аристократ и, хотя всегда любил простой народ, еще больше любил аристократию. Середина между этими сословиями была ему несимпатична"*. А именно к этой "середине" и принадлежало духовенство.

_____________________________________________________

* Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1978, т. 1,с. 183.

Но ведь православная мысль не исчерпывалась в то время "присяжным" школьным богословием. Уже были и Чаадаев, и Киреевский, и Хомяков. Еще в 1875 году Толстой познакомился с Владимиром Соловьевым - восходящей звездой русской религиозной философии. Он тоже прошел через неверие и духовный кризис, тоже искал смысл жизни, но исход его поисков был иным. Как и Толстой, он признавал права разума, но разума в гораздо более широком и емком смысле. И такой разум привел его к Церкви. Поэтому цель своих трудов Соловьев определял так: "Оправдать веру наших отцов, возведя ее на новую ступень разумного сознания"*. Разум стал не помехой, а помощником Соловьева в осмыслении веры.

_____________________________________________________

* Соловьев В. Собрание сочинений. СПб., 1911, т. 4, с. 243.

А Толстой? Как он отнесся к этому? Как он, поборник "разумения", встретил идеи христианского философа?

Журналист Владимир Истомин описывает их беседу в Ясной Поляне. Дело происходило в том самом 1881 году, когда была закончена "Исповедь" и когда Соловьев работал над "Духовными основами жизни".

"Лев Николаевич, - пишет Истомин, - решительно ставил свои положения и затем стремительно развивал их и доводил до возможного конца... В. С. Соловьев возражал обыкновенно вторым, и нельзя было не любоваться его выработанною, строго научною системой возражения. Соловьев оставался непоколебимым исповедником св. Троицы и, несмотря на-свои молодые годы (ему еще не было тогда тридцати лет), поражал неумолимою логикою и убедительностью. В нем, несомненно, соединялись выдающиеся умственные дарования со строго научной европейской отделкой. Это был не философ-дилетант, а представитель науки, как бы одетый в бранные доспехи своего знания... Странно было с первого раза видеть могучую широкоплечую фигуру как бы степного наездника Толстого, точно сдавливаемую изящными стальными кольцами соловьев-ского знания. В первый раз в жизни я увидел Льва Николаевича не торжествующим, не парящим сверху, а останавливаемого в своем натиске. Только скромность В. С. Соловьева, как бы не замечавшего своего торжествующего положения, сглаживала всеобщую неловкость"*.