Багряная летопись - Юрий Андреев

— Вольно, скотина, — надменно отмахнулся Гриша, как бы разглядывая шлифовку ногтей; на его аккуратненькой шинели поблескивали золотые погоны поручика белой армии, — тащи-ка сюда поживее говядины да сала да хлеба буханку, ну а на закуску можешь, так и быть, достать мне дюжину устриц.

— Исполню мигом, — с готовностью поклонился Володька. — На запивку чего желаете и какой табак изволите курить?

— Ну вы, скоморохи, — Еремеич ловким подзатыльником надвинул ему фуражку на глаза, — разбаловались! Дело серьезнейшее, а вам хахи, вишь ты, баловать охота пришла!

— Еремеич, мудрая твоя башка, весело возразил Володька, поправляя фуражку, — да как же Гришка офицера привыкнет изображать, если никто перед ним подхалимничать не будет? Не понимаешь ты сам всей серьезности: ведь артистом быть — ух как сложно! Вот ты хоть и старый хрен, а в жизни артистом не станешь!

— Где уж нам уж, — усмехнулся старый разведчик. — Давай-ка, артисты, поднавались на устрицы, пока из них на солнышке жир не потек! — Он протянул им сало и соленые огурцы.

Друзья не заставили повторять приказ, принялись уписывать за обе щеки.

— Только вот чесночку, ваше благородие, мы уж вам не дадим, — сказал Еремеич, — а то дыхнете на беляка, он сразу обман и распознает: попался, скажет, большевистская шкура?

Григорий, лежа на шинели, жевал хлеб с салом, глядел на жизнь, которая кипела на отогревшейся под весенним солнышком земле. Вот муравьиная тропа — в одну сторону вечные труженики муравьи бегут налегке, обратно каждый возвращается с какой-нибудь травинкой, занозой, зернышком, — все сгодится в общем доме. Откуда-то выполз черный продолговатый жучок, вот он приблизился к муравьиной дорожке и озабоченно задвигал усиками. Сразу же несколько муравьев, побросав свой груз, свирепо бросились на пришельца. Не принимая боя, жук пустился наутек. Муравьи посовещались, энергично шевеля передними лапками, и побежали по своим делам…

— С молодых лет их благородие отличались пытливым умом и любовью к природе, — услыхал он разъяснение приятеля. — Как сейчас помню, в пятилетием возрасте они оторвали у кота Васьки хвост, за что гувернант де ля Труа оставил их без заварного пирожного на обед…

Григорий улыбнулся. Громкий голос Володьки стал куда-то уходить, и Григорий незаметно уплыл в крепкий, безмятежный сои. Проснулся он от дружного хохота и сразу вскочил: бойцы просто-таки валялись от смеха на земле, а Володька аж зашелся и стонал. Посредине этого веселья безмятежно сидел нищий старичок с разбухшей холщовой сумой и вынимал из нее раз за разом всё новые куски: то хлеб, то сухарь, то крашеное яичко, то пирог, то картофелину, и каждый раз его дар бойцы принимали взрывом смеха. «Что за черт, ничего не понимаю!» Григорий машинально тер помятую во сне щеку.

— Глядите, ребята, их благородие рот-то разинул, — выдавил из себя Володька.

Старичок, увидав поручика, быстренько встал на ноги и низко ему поклонился. Не в силах вынести этого зрелища, некоторые бойцы повалились на землю, всхлипывая от смеха.

— Вы что, очумели? — растерянно спросил у товарищей Гриша. В этот момент старичок выпрямился… и сдернул седую бородку: Еремеич!

— Ну артист! — стонал Володька. — Куды вам, ваше скородне! И всю разведку произвел, да еще и кусков на селе у православных «Христа ради» насобирал!

— А? Чего? Еремеич? — проснулся и Гулин. — Явился? Ну, давай сюда. Как дела? — В деревне противника пока нет, но вчера проезжал казачий разъезд. Судя по всему, сплошной линии фронта вообще нет. Второй и третий корпуса белых прошли севернее, а шестой нагнать их не может. В промежутках туда-сюда болтается конница. В селах нам лучше не показываться. Большак на Бугуруслан проходит верстах в двадцати севернее. Дорогу туда я высмотрел.

— Ну-ка. — Гулин вынул карту, сориентировал ее по компасу, отметил их местонахождение.

Они с Еремеичем углубились в обсуждение деталей маршрута, остальные бойцы снова занялись кто чем: кто поил и чистил лошадей, кто отправился в секрет, кто снова улегся отдыхать.

Григорий подошел к приветливо фыркнувшему Ратмиру, ласково потрепал его по шее, еще больше отпустил подпруги седла и уселся рядом, опершись спиной на толстую корявую березу. Вынув из потайного кармана читанное-зачитанное письмо и осторожно развернув его на протертых сгибах, он в сотый, наверно, раз впился в него глазами. Письмо пришло полмесяца назад из Петрограда, а послано было из Уфы еще 20 февраля: «…Как только мы остаемся с Тосей вдвоем, я рассказываю ей о тебе. Она уже все подробно знает. Изучила твою фотографию, твой характер, твои вкусы по моим рассказам и даже, знаешь, я подозреваю, что она заочно влюбилась в тебя.

Я живу теперь работой, дружбой с Тосей и мечтой о нашей встрече, о нашей любви, о нашем будущем. Увидимся ли мы? Сохраним ли мы друг друга? Не случится ли что-нибудь с нами? Что бы ни было, помни и верь, что я вся в мечтах о тебе, что люблю и буду вечно любить только тебя.

Какой это ужас — война. Неужели мы доживем до такого счастливого времени, когда матери не будут бояться, что их дети погибнут на воине, когда жены не будут плакать долгими ночами, ожидая весточку с фронта от мужа, когда девушки не будут страдать от разлуки, а мальчики не будут уходить под пули врага.

Я не представляю себе, что со мною случится, если я узнаю о каком-нибудь несчастье с тобой. Будь осторожен в боях. Но будь храбрым и стойким. Я знаю, ты выполнишь свой долг, ведь ты у меня такой гордый. Твоя навсегда Наташа.

Р. S. Напиши скорее ответ по этому адресу в Уфу. Буду ждать с большим нетерпением. Ты мне все эти ночи снишься. Но наши пожилые женщины, понимающие в снах, говорят, что все сны хорошие, с тобой ничего не будет, и мы наверняка встретимся».

— Письма от принцессы их сиятельство перечитывали по две тысячи раз. — Володька упал рядом с ним на землю. — Что-то давно нет писем от батьки. Заработался, видать, старый, не пишет больше инструкций по разгрому Колчака и всей мировой гидры. А почитай-ка мне еще разок про Тосю. Как это там: «Глаза у нее большие-большие…»

— «…темно-карие, как теплые угольки, — продолжал Гриша. — Лицо такое милое, а посредине лба большая родинка, и мы с нею подружились и полюбили друг друга, как родные сестры. Характер у нее веселый, ласковый, и как только мы остаемся с Тосей вдвоем…»

— Ну, дальше не так уж интересно. А ты точно написал Наталье, чтобы она разок-другой, ввернула Тосе, какой существует у нее геройский знакомый замечательной курносой внешности, причем лучший друг ее любезного жениха?

— Написать-то написал, да отправлять не стал — Уфа-то под белыми. И что там с Наташей, что там с Тосей, что там с их госпиталем — кто его знает…

— Чудак! Ясное дело — вывезли. Ты письмишко-то отошли Анастасии Петровне, дворничихе, уж она-то новый адрес знает, она и перешлет. А слышь, Гришуля, может, госпиталь вывезли куда-нибудь к нам в Бузулук или, например, в Самару, а? Идешь по улице, шашка на боку, бинокль на груди, сапоги сияют, и вдруг навстречу — Наташа под ручку с Тосей, а? Слушай, а какого роста Тося-то? — заволновался щупловатый Володя.

— Какого? Ясное дело, небольшого, — авторитетно разъяснил Гриша. — У девушек всегда так: если сама высокая, так подруга у нее обязательно росточком поменьше.

— Ну, это хорошо, мне подходит, — успокоился Володя.

На ветку березы над ними сел крупный дрозд-рябинник, покружился, распустил хвост и самозабвенно запел-затрещал праздничную песню. Ратмир резко мотнул головой, и дрозд с треском взлетел на макушку дерева.

— Природа, — вздохнул Фролов. — В Питере этого не увидишь. Хотя вы, охотнички, конечно, к птицам привычные…

С наступлением сумерек начали седлать коней, подгонять амуницию, чтобы ничего не стукнуло, не брякнуло, и в темноте отряд выступил. За первые дна часа быстро прошли, минуя деревни, около двадцати верст и вышли на большак. Здесь повернули на восток и двинулись потише, поосторожней. Вот дорога сделала крутой поворот. С обеих сторон — канавы и густой кустарник. Метрах в трехстах начинался небольшой лесок. Четырех человек с лошадьми Гулин отправил туда: в лесок в случае неудачи должен был отойти весь отряд. Остальные разбились на две группы и залегли по разные стороны дороги. Задание было ясным: большую группу пропустить, малую — брать без стрельбы, для этого могли пригодиться погоны и французский язык Далматова. «Великое дело — охота! — думал Гриша. — Да разве лежал бы я так спокойно, нет — почти спокойно, не будь в прошлом лесных засад? На глухарином току тоже поначалу было страшно, волнуешься, а потом, как привыкнешь, уже быстро, сноровко подбегаешь на два-три шага под второе колено песни, уже ни о чем не думаешь, только бы не подшуметь, не вспугнуть…»

— Ваше благородие, — едва слышно прошептал Володька, — страшно тебе?