Багряная летопись - Юрий Андреев

— Сергей Аркадьевич, еще раз прошу ко мне Новицкого и Куйбышева!.. — Когда вошли Куйбышев и Новицкий, Фрунзе быстро встал. — Прошу вас, Федор Федорович, ознакомьтесь с захваченными Чапаевым документами противника и тем, как это выглядит на карте. Валерьян Владимирович, смотр назначаю не послезавтра, а завтра на Соборной площади в девять ноль-ноль!

— А это? — Куйбышев указал в сторону выстрелов.

— Это глубоких корней не имеет. К вечеру Шевардин и Тронин должны полностью ликвидировать восстание. Во что бы то ни стало! Тем более что вы, Валерьян Владимирович, им сейчас поможете. Но события на фронте нас торопят. Смотрите. — Он провел линейкой по вновь нанесенным значкам.

— Да, — только и произнес Новицкий. — Который раз «да», Михаил Васильевич…

— Товарищи! За десять — двенадцать дней мы должны полностью закончить переброску и развертывание всех бригад и дивизий. Переход в контрнаступление ориентировочно назначаем на первое мая. Федор Федорович, я диктую: «Приказ № 022». Обстановку вы сформулируете согласно перехваченным приказам. Далее: «Принимая во внимание выяснившуюся обстановку, считаю необходимым с возможно большей энергией продолжать выполнение указанного мной оперативного плана, центр тяжести коего лежит в разгроме Бугурусланской группы противника, пока она не находится еще в тактической связи с 6-м корпусом, наступающим из района Стерлитамака…» — Голос его звучал уверенно, мысль разворачивалась с предельной четкостью. — Надеюсь, часа через два, Федор Федорович, вы отработаете приказ полностью и принесете на подпись.

— Разрешите исполнять? — Новицкий энергично встал.

— Пожалуйста. А вы, Валерьян Владимирович, позаботьтесь о том, чтобы сегодня же началось следствие по поводу мятежа. Постарайтесь сами присутствовать на допросах главарей, побеспокойтесь, чтобы и Валентинов, и прокурор Реввоентрибунала работали оперативней, находчивей…

Так прошли день и вечер этого дня. В губернии пожаром гудел спровоцированный эсерами мятеж, в самой Самаре восстал запасной полк, в городе рвались гранаты, оголтелые заговорщики ставили к стенке командиров, не отрекшихся от советской власти, и всего лишь в восьмидесяти верстах от Самары проходила колеблющаяся линия фронта: опьяненный успехом противник гнал уставшую от поражений Пятую армию красных. И в этой обстановке командующий Фрунзе с непреклонной последовательностью готовил гибель белому движению. Он мог реально планировать свой удар не потому только, что его мышление было по-настоящему всеохватывающим, но и потому, что огромное число людей — от члена Реввоенсовета Куйбышева до рядового разведчика Далматова — хотели именно того же, что и он, и вкладывали все свои силы, всю свою находчивость в общее дело. Впрочем, этот революционный порыв, эту инициативу командиров и бойцов народной армии Фрунзе тоже учитывал в качестве одного из определяющих моментов противоборства с армией белых.

К трем часам ночи стрельба прекратилась. Улицы усиленно патрулировались отрядами вооруженных рабочих. В расположении восставшего полка заканчивалось разоружение обманутых своими главарями бойцов. В три пятнадцать начался допрос этих главарей, и Куйбышев доложил Фрунзе, что мятеж запасного полка полностью ликвидирован. Чекисты продолжают обыски и облавы по разработанному плану, в городе все спокойно.

— Спасибо, Валерьян Владимирович. А как с парадом?

— Состоится в назначенное время. А теперь я как член Реввоенсовета приказываю вам немедленно прекратить работу и лечь!

— Немедленно?

— Вот именно: немедленно. — Куйбышев улыбнулся. — Подумайте сами, бойцы выйдут на смотр и увидят своего командующего — зеленого, опухшего, с мешками под глазами. Как это будет выглядеть с моральной точки зрения?

— Да, с моральной точки зрения это будет выглядеть совсем плохо, — тоже улыбнулся Фрунзе. — А ее не учитывать нельзя, это уж точно. Разрешите выполнять ваше приказание, товарищ член Реввоенсовета?

— Выполняйте, товарищ командующий!

— Слушаюсь, Валерьян Владимирович…

— Спи спокойно, Михаил Васильевич…

Они помолчали и осторожно положили трубки.

24 апреля 1919 года

Сёла Кинельское — Языково

Командир взвода конной разведки Гулин собрал своих бойцов:

— Орлы, дело спешное, аллюр три креста! Вот пять пакетов — в бригады, в кавдивизион и артдивизион. Докладывать вам не буду, потому что сам не знаю, но бумаги наиважнецкие! Значит, доставить по назначению вручать только лично и на этих же конвертах привезти расписки. Ясно?

— Ясно! — дружно гаркнули кавалеристы.

— Вот наели себе глотки, а? — восхитился Гулин. — Но мне смотрите: чтобы с лошадьми таким голосом не разговаривать, они твари нервные, деликатные. Со мной — пожалуйста, в бою — сколько хотите, но коней пугать — боже вас упаси!..

— Га-га-га-га! — грохнули во всю мощь разведчики.

— И еще скажу: обстановка тут неясная, могут и вас так подловить, как мы недавно троих поснимали, так мне — смотреть в оба! Подходи получай!..

Далматов расписался в особой книге, что пакет им получен, и Гулин выдал им с Фроловым толстый конверт о пяти красных сургучных печатях. Фамилия комбрига 74-й на пакете ничего ему не сказала, не напомнила; бегло глянув на нее, он занялся уяснением маршрута по карте — примерно пятьдесят верст на северо-запад — и стал последовательно выписывать на бумажку названия деревень, через которые придется ехать.

— Еще раз напоминаю, — напутствовал дружков Гулин, — через двадцать пять верст — часовой отдых лошадям, да чтобы овса им дали и перед дорогой напоили, а потом пять верст не гнать, втягиваться — да не вам, жеребцам, втягиваться, а лошадям вашим, а уж потом берите рысью. Понятно?

— Никак нет! — бодро ответил Фролов.

— Чего тебе не понятно? — удивился Гулин. — Я вроде по-русски говорил.

— Так что неясно: как одно и то же одушевленное лицо может быть одновременно орлом, причем красным, и жеребцом?

Опять грохнул общин хохот.

— Вот приют для младенцев! — беззлобно выругался Гулин. — А если я тебя плеткой, так ты еще и зайцем заверещишь и будешь, как господь бог, един в трех лицах, а?

— Так точно, теперь все ясно-понятно, — сквозь смех доложил Фролов, — а если я от плетки отвильну, то буду к тому же еще увертливый, как лиса, и значит превзойду на одно лицо самого господа бога, верно?

— Ох, питерские ребята, — переглянулся Гулин с Еремеичем, — языком вертят, что ложкой у каши!..

Первый десяток верст друзья ехали молча, крупной рысью. Каждый думал о своем, Володька чему-то улыбался, Гриша хмурился.

— Ну что, заяц-лиса, не устал? — спросил он веселого дружка.

— Немного есть, ваше высокоблагородие орел-жеребец!

— Отдохнем немного. — Гриша спрыгнул наземь и пошел пешком. У придорожной группы деревьев они остановили коней. — Смотри! — Гриша лег, ноги выше головы.

— Это еще зачем?

— Попробуй, узнаешь.

Володя лег. Григорий сел, поставив карабин на боевой взвод: Еремеич учил, что всегда в группе кто-то должен быть начеку, а тем более здесь, где ясной линии фронта нет.

Он подумал, поколебался и спросил:

— Володька, ты мне друг?

— «И нам море по колено»? — пьяным голосом передразнил тот.

— Я серьезно.

— Друг, брат, отец, сын и мать родная впридачу. Как сказано, один в пяти лицах.

— Шутишь все. А лучше скажи: ты почему никогда мне не говорил, что Федор Иванович у Ленина в молодые годы учился?

— А, вот ты о чем, — с неохотой протянул Фролов, покусывая веточку. — А Ленин у нас и в доме бывал — только это еще до моего рождения. А чего ж говорить-то? Ты бы решил — цену набиваю, хвастаю. Нет уж, полюбите нас за то, что сами в нас увидали да поняли, ваше высокоблагородие. Гриша, а Гриша, — оживился он, — а ты и в самом деле не боишься или просто выставляешься, какой ты храбрый?

— И то, и другое.

— То есть, как это?

— А так. Вот, например, три года назад в деревне, где я жил летом, медведь стал ходить на овес. Каждую ночь мнет и мнет. Ну, я набрался духу и говорю местному старичку: поставь мне лабаз, я его укараулю. Решил себя, значит, досконально проверить. Ну давай! Сделал дед лабаз, усадил меня с вечера и ушел. Сижу я, в руках двустволка — мощная, двенадцатого калибра. Боялся я, как ты думаешь?

— Ночью было?

— Ага.

— Боялся!

— Точно. Но еще — думал: главное, себя преодолеть! А самого озноб прямо трясет: ведь смерть рядом! Вдруг вижу: темнеет в овсе медведь, сел на задние лапы, охватил передними сколько мог овса и стал высасывать зерна. Потом повернулся и снова то же самое. Так продвинулся он ко мне метров на восемь, а я жду, чтоб уж бить наверняка. Зубы сдавил, чтоб не стучали, медленно подвел стволы ему в бок, нажал спусковые крючки. Ружье грохнуло, а зверь как взревет неслыханным ревом да как вскинется! Что тут со мной было! Ноги сами назад чуть-чуть не понесли, но я перемог себя как-то, ружье мигом перезарядил и выстрелил навскидку едва не в упор. Медведь упал. Я посидел минут десять, соображаю: что делать? Слез с лабаза и заставил себя к нему подойти, просто переломил себя. Лучше, думаю, уж пусть он на меня кинется, пусть задерет, чем уйду! Подошел, взял голову за ухо — тяжеленная, еле поднял. Ну, пошел в деревню, ноги как ватные подгибаются, а душа поет: «Одолел в себе труса, одолел в себе труса!» А когда второй раз на медведя пошел, уже был много спокойнее, и тогда твердо понял: надо делать, что решил, — хоть умри, а сделай! — и с каждым разом будет легче. А помнишь, в Мариинке я на сцену выскочил?