Блэк Свон Грин - Дэвид Митчелл

Я провел так много пересадок, что Салли совсем пропала.

Если отец войдет и увидит, что я сижу в темноте, он может подумать, что я специально давлю ему на жалость, и это разозлит его. Поэтому, когда часы пробили девять, я включил лампу на прикроватной тумбочке и начал читать «Обитателей Холмов» Ричарда Адамса. Я уже дочитал до того места, где Лохмач встречает Генерала Дурмана. Мотыльки бились в оконные стекла. Ключ повернулся в замке, и отец буквально ввалился в номер.

– А, Джейсон, вот ты где.

А где мне еще быть? Хотел ответить я, но не посмел.

Он не заметил, что я дуюсь.

– «Скоростные колесницы» пришлось отложить. – Он говорил слишком громко. – Крейг Солт явился прямо посреди моего семинара.

– Дэнни Лоулер сказал мне.

– Яхта Крэйга Солта припаркована здесь, в Пуле, вот он и решил заскочить на огонек, проведать своих солдат. Я не мог просто взять и уйти оттуда.

– Ну конечно. – Сухо сказал я, совсем как мама.

– Вы с Дэнни пообедали, верно?

– Верно.

– Такова уж суть моей работы, Джейсон, всегда приходится жертвовать чем-то. Крэйг Солт пригласил всех менеджеров в какое-то место рядом с Шармутом, так что, я думаю, ты уже будешь спать к тому времени, когда… – Он заметил воздушного змея, прислоненного к батарее. – Ты на это потратил свои деньги?

Отец всегда ищет недостатки в том, что я покупаю. Если это не какая-нибудь дешевая тряпка из Тайвани, значит, я потратил слишком много на вещь, которую надену всего пару раз. Если он не видит проблемы, он придумывает ее. Совсем как тогда, когда я купил ВМХ-трамплин, чтобы делать на нем трюки на своем велике, отец устроил целое театрализованное представление – достал документы страховой компании и пытался вписать туда дополнительные пункты.

Это так несправедливо. Я ведь не критикую его покупки.

– Воздушный змей.

– Да, я вижу… – Он уже развернул упаковку. – Какой красивый! Это Дэнни помог тебе выбрать?

– Да. – Он улыбался, и я невольно улыбался вместе с ним – но я не хотел улыбаться. – Чуть-чуть помог.

– Круто, ты купил себе змея. – Отец разглядывал крылья змея. – Эй, а давай завтра встанем на рассвете. Попробуем запустить его на пляже! Только ты и я, а? Сделаем это до того, как толпы туристов заполнят собой каждый квадратный дюйм побережья. Что скажешь?

– Отличная идея, пап.

– Прямо на рассвете.

Я безжалостно чистил зубы.

Мама с отцом могут разговаривать со мной как хотят – они могут грубить, насмехаться надо мной или злиться на меня, но если в моем голосе появится хотя бы намек на ответную реакцию, это вызывает целую бурю негодования – они смотрят на меня так, словно я убиваю маленьких детей. Я ненавижу их за это. Но еще сильнее я ненавижу себя, за то, что ни разу не осмелился сказать что-то в пику отцу, как Джулия. И я ненавижу их за то, что они заставляют меня ненавидеть себя. Дети не имеют права жаловаться на несправедливость, потому что все всегда уверены, что дети без конца жалуются. «Жизнь несправедлива, Джейсон. И чем раньше ты это поймешь, тем лучше для тебя». Так-то. Вот как это работает. Это вполне нормально, когда мама или отец не сдерживают свои обещания – и просто смывают их в унитаз. А почему? Почему это нормально?

Потому что жизнь несправедлива, Джейсон.

Мой взгляд упал на коробку с отцовской электробритвой.

Я достал бритву из коробки. Просто потому что захотел. Бритва удобно легла мне в руку, словно рукоятка выключенного лазерного меча.

Включи ее, прошептал мой Нерожденный Брат Близнец из угла ванной. Слабо?

Бритва зажужжала, и ее жужжание, казалось, проникло и завибрировало в моих костях.

Отец убил бы меня, если б узнал. Это ведь очевидно, что мне нельзя трогать его электробритву, хотя он никогда и не говорил мне об этом. Но он вообще много чего мне не говорил – например, он не позаботился сказать мне, что я могу пойти на «Огненные колесницы» и без него, в одиночку. Я смотрел в зеркало, на подростковый пушок над моей верхней губой, я поднес к нему бритву… ближе…

Бритва укусила меня!

Я выключил ее.

О Господи! Теперь над верхней губой у меня был выбрит целый кусок.

Жалкий Червь простонал: что ты натворил?

Утром отец увидит меня, и сразу станет ясно, что я натворил. Моя единственная надежда – полностью сбрить свои недоразвитые усы. Естественно, отец и это заметит.

Но терять мне все равно нечего.

Бритва щекоталась. По шкале от 0 до 10, 3 балла.

Бритва кололась. По шкале от 0 до 10, 1 ¼ балла.

Я с ужасом осмотрел свое лицо. Оно выглядело иначе, хотя, не зная в чем дело, вы вряд ли могли бы сразу догадаться.

Я провел пальцем по тому месту, где еще пять минут назад были мои не-до-усы.

Кожа там была гладкой и мягкой, как попа младенца.

Я случайно отцепил бритвенную головку от станка. Отцовская черная, жесткая щетина и мой почти невидимый пушок – все это ссыпалось в белую, фарфоровую раковину.

Я лежал на груди и чувствовал, как мои ребра давят на внутренности.

Я хочу пить, мне нужен стакан воды.

Я выпил воды. Вода в Лайм-Реджис с привкусом бумаги. Я не мог уснуть. Мой мочевой пузырь раздулся как воздушный шар.

Я пошел пописать, думая вот о чем: если б у меня было больше шрамов, я бы, возможно, нравился девчонкам (единственный мой шрам – это маленькая белая линия на большом пальце. Когда мне было девять, меня укусила морская свинка Найджела. Хьюго тогда сказал, что у этой свинки «миксоматоз», и теперь у меня изо рта пойдет пена, а потом я буду умирать в агонии и буду думать, что я кролик. Я поверил ему. Я даже написал завещание. Сегодня шрам затянулся и его почти не видно, но тогда, в тот день, кровь хлестала из пореза, как газировка из бутылки, в которую бросили ментос).

Я лежал на спине, и моя грудная клетка давила на позвоночник.

Слишком жарко, я снял пижаму.

Слишком холодно, я надел пижаму.

В кинотеатре как раз сейчас закончились «Огненные колесницы», зрители покидают зал. Девушка с фонариком ходит между рядами, собирает пустые ведра из-под поп-корна, стаканы из-под газировки, и бросает их в пакет для мусора. Салли и ее новый бойфренд сейчас выходят из кинотеатра, говоря: «какой хороший фильм», хотя фильм-то они почти и не смотрели, потому что в основном тискали и лапали друг друга. И бойфренд Салли, наверно, сейчас говорит: «а пошли на дискотеку». А Салли отвечает: «Нет. Пошли лучше в дом на колесах. Мои сейчас гуляют, и там никого нет».

Песня группы UB40 под названием «Один из десяти» где-то сейчас играла так громко, что дрожь пробегала по перекрытиям-костям отеля.

Луна словно растворила мои веки.

Время тянулось вечно, липкое как патока.

– Ох, сволочная сволочь, и сволочной Крейг сволочь Солт, облитый сволочизмом!

Отец упал, споткнувшись о край ковра.

Я продолжал делать вид, что сплю. Я не хотел, чтоб он знал, что разбудил меня под двум причинам: (а) я еще не простил его; (б) он натыкался на вещи, как комик-пьяница в немом кино, от него несло парами алкоголя, и я не хотел, чтобы он в таком состоянии увидел мою верхнюю губу и стал отчитывать меня. Пусть лучше сделает это завтра, когда протрезвеет.

Дин Моран был прав. Видеть, как твой отец писает – это ужасно неприятно.

Он медленно, словно астронавт в невесомости, дошел до ванной. Я услышал, как он расстегивает ширинку. Он пытался писать тихо, направив струю не в сифон, а в фарфор, но… промахнулся, и струя зашипела по полу ванной.

Через секунду ему все же удалось направить ее в унитаз, и раздался громкий журчащий звук.

Звук продолжался сорок три секунды (мой рекорд – пятьдесят две).

Отец стал вертеть рулон туалетной бумаги, чтобы стереть лужу с пола.

Потом зашипел душ, и отец залез в ванну.

Прошла минута, и я услышал звук рвущейся материи, потом лопнули двенадцать пластиковых колец, держащих штору для душа. Потом – удар и рычание: «Сволочь!»

Я слегка открыл глаза – и чуть не завопил от ужаса.

Дверь ванной открылась сама по себе. Я увидел отца. На голове у него был тюрбан из белой пены, в руках – труба, на которй обычно висит шторка для душа. Он был злой, оскалившийся и голый. Но в паху, там, где у меня висела мошонка, похожая на маленький мешочек с двумя желудями, у отца болталось что-то огромное, сморщенное и волосатое, как бычий хвост. Оно просто висело там!

И еще лобковые волосы – густые, как борода буйвола! (у меня там только девять волосков!)

Самое омерзительное зрелище в моей жизни!

Отцовский храп – это что-то: смесь свиста и пронзительного хрюканья. Уснуть под эту канонаду невозможно. Не удивительно, что они с мамой спят в разных комнатах. Шок, вызванный видом отцовской промежности, постепенно проходил. Но теперь я беспокоился о другом: неужели я когда-нибудь проснусь, и у меня между ног будет то же самое? И вот что еще приводило меня в ужас: я не мог поверить, что четырнадцать лет назад я был зачат лишь потому, что один сперматозун вылетел из этой штуки и достиг яйцеклетки.