Блэк Свон Грин - Дэвид Митчелл

После ядерной войны такие как они захватят власть над миром, – точнее, над тем, что от мира останется. Это будет ад.

Я потратил кучу времени на то, чтобы отыскать вторую антикварную лавку. Миновав арку, я вышел на мощеную булыжником площадь. Она называлась Хитлдэй Мюс. Детские вопли слышались где-то вдалеке, и эхо воплей рикошетило по всей площади. Кружевные занавески трепыхались в окнах. Лоснящийся черный «Порше» стоял, ожидая хозяина. Подсолнухи смотрели на меня со стены. Там был знак: «Дом Джайлса». Он ослепительно сиял на солнце. Дверь была открыта, ее подпирал своим телом какой-то унылый карлик. На шее у него висела надпись: «ДА, МЫ ОТКРЫТЫ». Внутри пахло картоном и парафином. И воздух был холодный, как камень на дне горной реки. Мрачные прилавки с медалями, очками, мечами. Уэльский комод размером с мою комнату стоял посреди магазина и загораживал собой почти все. Оттуда доносился странный царапающий звук. Звук как бы расширялся и вскоре превратился в потрескивание радиоволн.

Я услышал звук ножа по разделочной доске.

Я обошел комод.

– Если б я знала, что закончу в этом бардаке, я б наглоталась вишни. – Мрачная американская женщина бормотала себе под нос. (она была довольно красива, но, знаете, такой странной красотой – словно с другой планеты). В руках она держала какой-то красно-зеленый фрукт в форме странного яйца. – Вишни – это такие ягоды, - сказала она. – Достаешь из них косточку, дробишь ее камнем, глотаешь – и finito. Легкая смерть, без брызг крови и прочей гадости.

Первое, что я спросил у нее:

– Что это за фрукт?

– Ты не знаешь, что такое манго?

– Нет. Извините.

– А чего ты извиняешься? Да ты ведь англичанин! Ты в жизни своей еды нормальной не ел. Попробуй-ка.

Я прекрасно знаю, что нельзя брать конфеты у извращенцев в парках, но это ведь был экзотический фрукт и давал мне его не извращенец, а женщина, которая владеет антикварной лавкой. Поэтому я решил, что все нормально.

– Хорошо.

Женщина отрезала толстый кусок манго, положила в тарелку и воткнула в него вилку.

– Садись, в ногах правды нет.

Я сел на скрипучий табурет и поднес тарелку ко рту.

Манго мягко скользил на языке.

Господи, это потрясающе… аромат персика и розы.

– И – каков вердикт?

– Это просто…

Шуршание радиоволн внезапно превратилось в голос: «…зрители повскакивали с мест, Ботам поставил новый рекорд! Теперь он точно войдет в историю! Джеффри Бойкотт бежит к нему по полю, чтобы поздравить…»

– Ботам? – Женщина замерла, словно заподозрила что-то. – Иен Ботам, правильно? (*Иен Ботам – знаменитый в англии игрок в крокет*)

Я кивнул.

– Высокий, длиннорукий, как Чубакка. Римский нос, с горбинкой. Глаза варвара. И мышцы, обтянутые белой формой.

– Да, пожалуй, это он.

– Ох, – она скретила руки на груди (хотя груди-то у нее и не было), как мать Иисуса. – Я бы прошла по раскаленным углям, только бы… – Мы слушали аплодисменты по радио и ели манго. – Итак, – она аккуратно вытерла пальцы сырым махровым полотенцем и выключила радио. – Ты пришел купить кровать с балдахином? Или в налоговую стали набирать детей?

– Эмм… у вас есть «Оmega Seamaster»?

– «Оh-meega Симастер»? Это название корабля?

– Нет, это часы. Их перестали производить в 1958 году. Мне нужна модель «de Ville».

– Джайлс не торгует часами, дружок. Люди обычно приносят часы назад, если те плохо показывают время.

– Ох… – Вот и все. Это было последнее место в Челтенгэме.

Американка внимательно разглядывала меня.

– Хотя я знаю одного специалиста…

– По часам? В Челтенгэме?

– Нет, он работает в Южном Кенсингтоне. Хочешь, я позвоню ему?

– А вы можете? У меня есть двадцать восемь фунтов и семьдесят пять пенни.

– Не стоит раскрывать все свои карты так быстро, дружок. Для начала мне надо найти его номер в том бардаке, который Джайлс называет своим кабинетом…

– Привет, Джок! Это Росамунд. Ага. Нет… нет, я в магазине. Джайлс? Он как всегда занимается мародерством. Какая-то герцогиня умерла. Или графиня. Или гордыня. Я не знаю, кто она… там, откуда я родом, мы не используем эти звания, Джок, у нас «королевами» называют совсем другой тип женщин… Это что такое? Ах да, Джайлс говорил об этом, это странное название, Костволдс или типа того, звучит очень по-английски… Брайдсхэд – нет, это ведь название сериала, верно? Прямо вертится на кончике языка – это созвучно с Мне-плевать-гдестершир… Нет, Джок, я бы сказала тебе, если бы… А это что такое?.. Угу, я знаю, что между вами нет секретов… Угу, Джайлс тоже любит тебя, как брата. Подожди, Джок, послушай. Ко мне в магазин зашел молодой человек… о, это потрясающе, Джок, не удивительно, что ты так популярен среди стариков… так вот, молодой человек ищет Omheega Seamaster (она посмотрела на меня, и я одними губами произнес: «de Ville»)… «de Ville»… Угу. Слышал о такой модели?

Повисла многообещающая тишина.

– Слышал?

Этот момент – за секунду до победы – когда ты уже знаешь, что победил.

– Прямо перед тобой? Хм, как удачно я позвонила, однако! Угу… в отличном состоянии? Ох, Джок, это прекрасно… какое удивительное стечение обстоятельств… слушай, Джок, насчет шекелей… мы тут ограничены в бюджете… Угу… да, я понимаю, что они перестали выпускать их в пятидесятых, и поэтому их очень сложно найти… я знаю, что ты не занимаешься благотворительностью (она рукой показала мне: «бла-бла-бла») Если б ты не вел себя, как похотливый кролик и не взбирался бы на каждую крольчиху, которая махнет тебе своим пушистым хвостиком, я думаю, у тебя бы не было так много детей, и они бы сейчас не умирали от голода. Просто назови цену, Джок. Угу… я думаю, это может… угу. Я перезвоню тебе, если он согласится.

Трубка звякнула, упав на рычаг телефона.

– У него есть часы? Омега?

– Угу. – Росамунд выглядела печально. – Если ты перешлешь ему 850 фунтов, он отправит их курьером прямо к тебе домой, как только банк одобрит твой чек.

Восемьсот пятьдесят фунтов?

– Еще манго, дружок?

– Позволь, я уточню, Джейсон. Ты сломал долбанные дедушкины часы – случайно! – в январе? (я кивнул) И ты провел следующие восемь месяцев в попытках найти замену? (я кивнул) Тринадцатилетний мальчик? (я кивнул) На велосипеде? (я кивнул) А ты не думал, что признаться во всем было бы гораздо проще? Принять наказание, как мужчина, и жить дальше?

– Мои родители убили бы меня. Буквально.

– Это как понимать? Убили бы? Буквально? – Росамунд закрыла рот ладонью, стараясь подавить смешок. – Убили бы своего собственного сына? За то, что он сломал дурацкие часы? Позволь спросить: а как твои родители избавляются от трупов детей, когда те что-нибудь разобьют? Расчленяют и по частям смывают в унитаз? Но ведь тогда сантехник рано или поздно нашел бы кости в трубопроводе, разве нет?

– Ладно-ладно, они не убили бы меня буквально, но они бы злились на меня. Это… мой самый большой страх.

– Угу. И как долго они могли бы злиться на тебя? Всю твою жизнь? Двадцать лет?

– Ну, не так долго, конечно, но…

– Угу, восемь месяцев?

– Несколько дней, точно.

– Что за…! Несколько дней? Твою мать, Джейсон!

– Больше, чем несколько дней. Скорее неделю. И они всегда напоминали бы мне об этом.

– Угу. И как много недель, ты думаешь, они могли бы напоминать тебе об этом?

– Я… (Палач заблокировал «сожалею») Я не понимаю, к чему вы клоните.

– Сколько недель в году?

– Пятьдесят две.

– Угу. И сколько лет ты собираешься жить?

– Я не знаю. Семьдесят?

– Семьдесят пять лет, если конечно ты не доведешь себя до нервного истощения своими бзиками. Хорошо. Пятьдесят два умножим на семьдесят пять, скольк будет? – Она вбила сумму в калькулятор. – Три тысячи девятьсот недель. И. Ты хочешь сказать мне, что твой величайший страх – это видеть упрек в глазах отца и матери в течение одной недели из почти четырех тысяч недель. Или две недели. Или три. – Росамунд надула щеки и выдохнула. – Хотела бы я поменять твой величайший страх на любой из моих. Можешь взять два моих страха, если хочешь. Нет, десять. Не стесняйся, я заметила, ты любишь страхи.

Мощный ветер, почти Торнадо, промчался по площади, и окна задрожали.

– Ты сломал часы! Не будущее. Не жизнь. Не позвоночник.

– Вы не знаете моих родителей. – Мой голос звучал обиженно.

– Вопрос в другом, Джейсон: «а знаешь ли ты своих родителей?»

– Конечно, знаю. Мы живем в одном доме.

– Ты разбиваешь мне сердце, Джейсон. Ты разбиваешь мое долбанное сердце.

Я вышел из лавки на площадь и вдруг понял, что забыл карту на столе Росамунд. Я вернулся за ней. Когда я вошел в кабинет, я увидел, что синяя дверь в дальнем углу открыта. Там стоял унитаз. Журчала струя. Росамунд писала, громко напевая «Плыви, плыви лодочка вниз по реке» (*английская колыбельная*) на каком-то иностранном языке. Обычно женщины сидят, когда писают, во всяком случае мне так казалось раньше, но Розамунд писала стоя, задрав юбку до пояса. Мой двоюродный брат Хьюго Лэмб говорил, что в Америке у них есть специальные резиновые письки для женщин. Может быть, Розамунд купила себе как раз такую. У нее были волосатые ноги, как у моего отца, и это тоже было странно. Я был так смущен, что просто взял карту со стола и ушел.