Философия кошки - Евгений Елизаров

Заметим одно до чрезвычайности важное обстоятельство. Еще совсем недавно телесное наказание входило в общий арсенал педагогических воздействий как нечто такое, категорическая необходимость и прямая целесообразность чего не подлежали никакому сомнению. (Кстати, и сегодня мало кто посягает на святой материнский шлепок или на столь же святую отцовскую затрещину.) При этом не только воспитанная этикой Нагорной проповеди традиция требовала для исполнения наказания назначать по возможности тех, для кого причинить боль маленькому человечку означало бы хлестнуть самого себя прямо по обнаженному сердцу. Воспитывает ведь вовсе не боль (кто ж возьмется в полную силу избивать ребенка?) и даже не унижение (какое унижение там, где телесное наказание – это общепринятая система?), и то и другое способны породить в ребенке одно лишь озлобление. Воспитывать его не в последнюю очередь должно было нравственное страдание, которое переносил тот, кто оказывался вынужденным причинять боль своему подопечному. Физическое воздействие обязано было стимулировать обострение именно нравственного чувства, совести, и уже только этим материям надлежало способствовать формированию всего того, что делает человека человеком.

Конечно, на практике такое достигалось далеко не всегда, однако и культура, и этика наказания все же существовали, и (я в самом деле не хочу связывать это с отменой телесных наказаний, но все же…) остается фактом один странный и страшный парадокс нашей общей истории: самые жуткие преступления против человечности и человечества были совершены лишь после нее.

Все в этом мире начинается с малого, именно поэтому то малое, что в столь короткий срок оказалось утраченным мною, так неприятно – как ржавым железом по стеклу – и резануло мою совесть, напомнив о том, что мне и в самом деле есть в чем укорять себя. Словом, я хотел бы думать о себе много лучше…

Но был еще и третий раз! В тот день, едва завидев, что я срываюсь с места, она… нет, она даже не побежала, а как-то замедленно и лениво затрусила все в тот же коридор, все на том же, третьем или четвертом, шаге аккуратно свалилась на бок и все так же полуприкрыла лапкой свою полосатую мордочку. Все так же из-под этой беленькой лапки на меня глядел один ее глаз. Вот только теперь в этом глазу не светилось уже ничего, кроме, может быть, столь же ленивого недоумения: «Ну что тебе не сидится на месте, хозяин?».

Это была – игра. И тут мне сразу же стало ясно, что именно в прошлый раз так и не успело отложиться в моем сознании: оказывается, это проницательное существо уже тогда полностью раскусило меня.

Величайшие шахматные гении планеты лишь через несколько часов интеллектуального противостояния железному идиоту-компьютеру открывают для себя какие-то закономерности его программы, достоинства и слабости бездушного электронного устройства. Я – не компьютер, я организован куда сложней и тоньше, но эта кошка «вычислила» меня в какие-то доли секунды, и сейчас она просто лицемерила передо мной! Больше того, сейчас это была даже не игра, а так – откровенная халтура. При поверхностном взгляде со стороны вполне могло бы создаться впечатление, что она не считала нужным тратить на меня свой талант.

Впрочем, все это – только первое, чреватое обманчивостью, впечатление, зрелое же размышление убедительно показывало, что ее поведение обнажало собою нечто, обладающее, разумеется же, иным этическим знаком. Я достаточно знал свою кошку, чтобы решительно исключить способное задеть младшего члена моей фамилии, недостойное это предположение. Моей получившей достойное домашнее воспитание питомице с ее отходчивым на обиду и отзывчивым на все хорошее (золотым, по краям серебряным) сердцем всегда была свойственна тактичность, искренняя уважительность и подлинное душевное расположение ко мне и к моему сыну. Счастливое сочетание этих благодатных качеств уже само по себе исключает возможность любой непочтительности к каждому из нас. Съединенное же с острой наблюдательностью, глубоким проникновением в свойства наших, в общем-то незлобивых и отходчивых характеров, наконец, с искренней любовью и способностью к изящной арабской вязи следующих из наблюдений тонких интеллектуальных конструкций, оно, пожалуй, свидетельствовало о другом – о доверии. Под согласный хор каких-то незримых ангелов прямо на моих глазах утверждалась неколебимая вера беззащитного передо мною существа в принципиальную невозможность того жуткого апокалиптического исхода, который чуть было не пригрезился ей в первый раз. И уже в одном только этом явственно проступало отпущение многих моих прегрешений перед нею…

Словом, в третий раз занесенная для расправы рука в третий раз опустилась, чтобы погладить ее мягкое теплое тельце. Но сейчас ею водила не жалость – я испытывал искреннее восхищение. И еще – благодарность: халтура халтурой, а способности и доброе сердце моей маленькой питомицы вполне заслуживали того, чтобы тихо склонить перед ними обнаженную голову.

Что же касается дивана…

Однажды – этот эпизод описывает, кажется, Брем – какую-то сердобольную обезьяну оцарапали острые когти маленького котенка, взятого ею на воспитание (кстати, случаи подобной заботы отнюдь не редкость в живой природе, поэтому приключения гадкого утенка – вовсе не такой уж и вымысел гениального сказочника). Сообразительное животное тут же внимательно осмотрело лапки своего озорного питомца и, недолго думая, пооткусывало все его коготки. Чарльз Дарвин, приведя в своем «Происхождении человека» эту живую зарисовку, добавляет, что и он, пытаясь оспорить одного из своих критиков, как то раз провел эксперимент и убедился, что действительно может схватить своими зубами острые коготки пятинедельного котенка.

Я не обезьяна и не натуралист, я принадлежу совсем иному цеху, а следовательно, обязан принимать жизнь так, как велит устав нашего древнего братства. Меж тем он гласит, что никакое вмешательство в единичное и случайное не способно изменить решительно ничего в ее извечном раскладе. Так что и в самом деле: ну его, это диван… В конце концов я ведь сам повинен в том, что у нее нет иного места, где не таясь ни от кого, она могла бы спокойно точить свои когти. 

Глава 9. О диалоге сознаний

Которой завершается повествование, и где великодушный и терпеливый читатель узнает о неких давно уже взывающих к нему силах

Существует что-то вроде неформальной шкалы умственных способностей различных животных. По общему мнению зоопсихологов, высшие места на ней занимают человекообразные обезьяны. Трудно было бы ожидать другое, ведь принято считать, что именно они – наши ближайшие «родственники», а значит, им должно быть присуще многое из того, что со временем станет достоянием самого человека. Просто это «многое» у обезьяны должно существовать в какой-то скрытой, неразвитой, зачаточной форме и в полной мере проявляться только у человека. Довольно высокие позиции занимают и наши домашние любимцы. Но, конечно же, в этой условной иерархии способностей они располагаются значительно ниже обезьян.

На чем основана такая градация?

Многие из нас воспитаны на рожденном еще в позапрошлом столетии постулате, который гласит, что человека сделал разумным существом труд. Между тем труд – это ведь не просто практическая деятельность, но деятельность, центральное место в которой занимает использование орудий. И во многом именно поэтому мы склонны видеть у животного какие-то предпосылки мышления только там, где наблюдается именно их применение. Вообще говоря, использование орудий – далеко не редкость в живой природе, но, как кажется, самое «продвинутое» по этому критерию существо – именно обезьяна. Кстати, она умеет не только использовать подходящие материальные средства, но даже самостоятельно изготавливать их из подручных предметов среды. Все другие представители животного царства заметно уступают ей здесь, поэтому-то в условной градации интеллекта и располагаются нами на низлежащих ступенях.

Мы готовы признать, что кошки – это очень умные и развитые существа, но, как кажется, еще никто не уличал их в практическом использовании каких бы то ни было инструментов. Но если так, то никакой речи о мышлении просто не может быть уже «по определению». Значит, вопрос о том, умеют ли кошки мыслить, не имеет положительного ответа.

Впрочем, в самом ли деле они не способны ни к какой орудийной деятельности?

Вечер. Я принимаю ванну. Иногда эта приятная процедура затягивается, и вот тогда за дверями раздается жалобное мырканье – это успевшая соскучиться кошка просится ко мне. Я ее хорошо понимаю: здесь я, здесь у меня горит яркий свет, а там, в комнатах, темно и (сына где-то носит) одиноко.

Привстаю, отворяю дверь и, пропустив ее к себе, снова прикрываю: оттуда веет холодом, а я уже немолод. При этом мне приходится следить за тем, чтобы не сработала дверная защелка, ибо я очень хорошо знаю, что будет дальше. В самом деле, уже через минуту-две снова раздается ее мырканье. Поднимаю голову и заглядываю через бортик ванны: так и есть – она скромной «копилочкой» сидит у двери и, увидев, что я смотрю на нее, переводит свой взгляд на дверную ручку (кошка прекрасно знает ее назначение), затем снова поворачивается ко мне. На ее языке это означает, что я снова должен открыть ей дверь.