На Афон - Борис Константинович Зайцев

навстречу. Ледяной ключ попался у подножья вековых дубов. Проводник с детским простодушием срывал мне разные травы, цветы афонские, рассказывал, как на отвесных, голых скалах наверху Афона, цветет неувядаемый цвет Богоматери. Над Святой Горой остановилось облачко. Кругом синее небо, в нем белеет двузубец Горы, в синеве прозрачной ясно вижу я орла. Он плывет неподвижно.

Наконец, дошли до полуразвалившейся – не то часовенки, не то пастушьей хижины. Дорога поворачивала. Проводник должен был здесь оставить нас.

О. Пинуфрий снял свою камилавку, под которую был положен белый платочек, защищавший шею от солнца, отер загорелый лоб.

– Вот тут отдохнем, а потом к Лавре двинемся. Место хорошее. Это знаете, какое место? Тут святой Иоанн Кукузель козлов пас. Как же, как же… Такой был он вроде музыканта или там певца, что ли… по смирению пастухом служил.

Мы сидели в тени. Целая рощица была вокруг, и дорожки вытоптаны козами, и даже нечто вроде маленького тырла козьего с остатками помета.

– До сих пор здесь пасутся… Па стухи доселе их здесь держат….Ну, а святой-то, Иоанн-то Кукузель, он очень хорошо псалмы пел. Так, знаете ли, пел, что просто на удивление… – да как же, представьте себе, ведь он же первый музыкант был, в Константинополе-то, при дворе императора. Только не выдержал, значит, удалился сюда в уединение. Как запоет, стало быть, козлы и соберутся в кружок, бороды вперед выставят и слушают… вон он как пел-то! Подумать! Бородатые-то, бессловесные, – он даже засмеялся, – бородками потряхивают, а слову Божию внимают. Да, этот Иоанн Кукузель пел особенно.

О. Пинуфрий умолк. Можно было подумать, что он лично был знаком с этим, жившим чуть не тысячу лет назад сладчайшим певцом и музыкантом Господним.

Наш проводник поднялся, откланиваясь.

– А засим до-свидания, – сказал робко, точно был виноват, что уходит. – Мне пора ворочаться.

– Господь с тобой, – ответил о. Пинуфрий.

Тот подошел под благословение, поцеловал руку.

– Спасибо тебе, подсобил сумку нести, потрудился. Заходи ко мне в монастырь, я тебе чего-нибудь соберу.

Я тоже поблагодарил и дал монетку. Хотелось дать больше, но не оказалось мелких. Он смиренно поклонился, исчез быстро.

До сих пор мне жаль, что мало я его «утешил». Значит, на роду ему написано быть сиромахой, а мне – запоздало сожалеть.

* * *

Этот Иоанн Кукузель и тогда еще пронзил мне сердце. Вот и теперь, чрез много лет, возвращаюсь к житию его, как к свету и благодати.

Миловидный болгарский мальчик обладал удивительным голосом – прозрачным, сладостным. Иоанн был сирота, скромный и застенчивый. Попал в придворную капеллу Константинополя. По-гречески знал неважно. Когда сверстники спросили его раз, что он сегодня ел, ответил:

– Куку и зелиа («кукиа» – бобы).

Дети над ним посмеялись и прозвали Кукузелем. Думали ли они, что «смешное» имя в великой славе перейдет в историю?

Иоанн очень скоро выделился среди певцов и стал солистом императора. Тот полюбил его, приблизил к себе. Решил женить. Кажется, это и определило судьбу певца: он и вообще был склонен к уединенной жизни, созерцательной, а никак не семейной. Мысль о женитьбе просто поразила. Блеск Двора не привлекал. Он бежал на Афон, и в Лавре св. Афанасия стал простым пастухом «козлищ» – скрыл от братии прежнюю свою жизнь. Никто не подозревал, что знаменитый певец уходит в горы со своим стадом. Там, в одиночестве, он пел. Да, о. Пинуфрий правильно рассказал о слушателях: это были «козлища»: Иоанн пел псалмы столь «нежно и сладостно», что козлища эти окружали его как зачарованные, козы и козлы, потряхивая иногда бородками.

По преданию, отшельник случайно подслушал его. В монастыре узнали о его таланте. Узнал и император, где, скрывается певец. Но разрешил остаться в Лавре.

Иоанн пел теперь на клиросе. Более всех, видимо, воспевал Приснодеву. Однажды, пропев ей акафист, сел в стасидии и от утомления уснул. Во сне Пречистая явилась ему и поблагодарив, дала златницу.

– Пой, и не переставай петь, – сказала Она. – Я не оставлю тебя.

Проснувшись, он увидел у себя в руке червонец – благодарность Богородицы. Как идет скромному и робкому Кукузелю такой подарок! И как точно определена его судьба: «пой, и не переставай петь».

Он и пел. Он так и пел, всю жизнь, житие ничего другого о нем и не сообщает.

В лице его Церковь благословила поэта и певца, христианского Орфея, «музыканта Господня».

В Лавре я благоговейно приложился к коричнево-медвяному, в золотом венце, слегка благоухающему черепу святого.

Лавра и вновь странствие

Лавра св. Афанасия Великого древнейший и знаменитейший из греческих монастырей. Его создал титанической силы святой-строитель Афанасий, таинственно погибший под рухнувшим куполом воздвигавшегося Собора. Во дворе обители сохранились два могучих кипариса времен святого, вся Лавра полна Византией, отголосками разных императоров – Фоки, Иоанна Цимисхия. В ризнице череп св. Василия Великого, Иоанна Кукузеля.

Место скорее для историка и археолога, а не для простого паломника, как я. И не могу сказать, чтобы Лавра тронула меня особым, христианским звуком. С нами была любезны, но это совсем не то, что со своими русскими.

Мы не долго пробыли в Лавре. И вот уже медленно плывем по гладкой слюде архипелаговых вод – снова в лодке. Слева теперь гора Афон, другие горы, справа море с туманными, голубоватыми, то же будто плывущими в зеркальности островами. В том направлении, за морем, холмы многовековой Трои.

Мы сидим на корме. Гребет рыжебородый и рыжегривый албанец. Его сменяет иногда другой албанец. На носу, выставив к нам пятку в рваном носке, спал юноша (бородач обещал подвезти земляка до пристани Морфино).

В самый стеклянно-знойный час, когда только что прошли келлию св. Артемия и Воздвижения Креста, о. Пинуфрий, омочив руку в воде и обтерев лоб, поглядывая на эту голую бесхитростную пятку, вдруг сказал:

– Вот ведь он и Господь так же… – да, плывут, значит, по озеру апостолы, как бы сказать, на веслах, или парус там поставили… да и знойно так же было… Палестина! Очень жаркая страна. Я в Иерусалиме бывал.

Господь и притомился, прилег, они гребут, а Он вон этак и заснул. Да представьте себе, вдруг буря. Ах ты, батюшки мои! Как туча зашла, да как гром ахнет, ветер, волны пошли… – Что тут делать? Прямо беда! Апостолы испугались. Что ж, говорят, видно уж тонуть нам надобно? В такую-то бурю, да на простой лодочке… Тут и Господь проснулся. Они к Нему. Так и так, говорят, погибаем! А Он им отвечает: что же это вы так испугались? Нет, говорит, это значит, веры в вас мало, чего уж тут бояться? Да-а… и ну, конечно, простер Господь руку, дескать, чтобы опять было тихо – и усмирились волны, и какая буря? Никакой бури больше нет, солнышко печет, вода покойная, вот оно ка-а-к…

В бухте Морфино, нисколько не похожие на апостолов, мы высадили албанца с голой пяткой, зато погрузили мешки с ячменем. Поставили парус, при слабом ветерке пошли дальше, вдоль восточного берега вековечного Афона. Проходили на берегу перед нами все в том же светлом дне скиты и монастыри.

Мы заезжали в монастырь Иверской Божией Матери и прикладывались к древнему Ее Образу. В приемной зале обители старенький, слабый и грустный архимандрит, долго живший в Москве, дружелюбно принимал нас, сидя в мягком кресле, вспоминая Москву, ее Иверскую, поглаживал черно-седую греческую свою бороду. Полузакрывал старческие глаза и вздыхал – не по далекой ли, но уж полюбленной земле, стране, которую в остаток дней не увидишь?

С мягких кресел и от тихого света Иверского монастыря незаметно мы переселились на новую лодку, где новый гребец, при вечереющем солнце и дымно-заро зовевших островах Архипелага, повлек нас вдоль все того же берега к небольшому монастырю Пантократору. Там мы переночевали. А на другой день, после недальнего пути открылся нам Ватопед, древнейший, ученейший и второй по значительности мона стырь греческого Афона.

В Ватопеде мы провели очень приятный, несколько «итальянский» и ренессансный день. Когда в великолепной, чистой и тихой зале с бесшумным ковром во всю комнату, светлыми окнами с балконом на синий залив, охваченный холмами, мы дожидались приема, что-то среднее мне показалось, между отелем «Джотто» в Ассизи и гостиницею в Неаполе.

Конечно, как в Лавре, посетили Собор, прикладывались к многочисленным ватопедским святыням, слушали литургию. Из всех осмотров ярче всего осталась в памяти библиотека, а в ней такая «светская», но замечательная вещь, как Птоломеевы географические карты (если не ошибаюсь, XI века). Это для Ватопеда, думаю, типично: он вообще «ученый» монастырь, нечто вроде православного бенедиктинизма в нем чувствуется.