На Афон - Борис Константинович Зайцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спускается сиреневый вечер. Иду по коридору гостиницы, мягко поблескивающему мозаичными плитками, мимо картин – город Прага, вид Афона – на террасу. Отпираю вход на нее особенным ключем, и мимо цветов гераниума, настурций и еще каких-то розо вых, прохожу в огромную залу монастырских приемов.
Три ее стены в окнах, выходящих на балконы – на море и на кладбище. За день жаркий и слегка спертый воздух накопился в ней. Вот где тени былого! Облик неповторимого. Эти стены, увешанные портретами Императоров, Цариц, митрополитов, посланников, видали «Высочайших Особ» и князей Церкви. Давно, как бы раз навсегда натертый пол блестит зеркально. Чистые половички проложены по нем накрест, дорожка ми. Посреди залы овальный стол, уставленный фотографиями лицом к зрителю. Он окружен фикусами и рододендронами. И овал стульев, расставленных веером, окружает все это сооружение. На них, в часы приемов, вероятно после трапезы, с чашечками турецкого кофе в руках, обносимые «глико» и «раки», заседали Великие князья, архиереи, консулы, посланники в Константинополе, богатые покровители монастыря из России – все, конечно, спят уже теперь вечным сном. Не могу передать, как «наводительна» сиреневыми вечерами, со струей свежего воздуха, втекающего в открытую на балкон дверь, была для меня эта зала, как почти одурманивала она крепкою настойкой грусти, как безмятежно сизело начинавшее к ночи серебриться море, за колокольнею св. Пантелеймона, над невидимым сейчас Олимпом, дотлевал оранжевый закат.
В монастыре тихо. Наступает краткий час отдыха. Пречистая простирает свой омофор.
Путешествие
Кроме нашего монастыря мне хотелось побывать и в других. Посмотреть уединенную Карулю, где живут отшельники на голых скалах. Для этого предпринято было странствие.
Ранним и чудесным утром мы спустились к пристани. Там ждала лодка. Архимандрит Кирик благословил меня, овеял своей легкой, снежною бородой, гребцы по грузили весла, слегка налегли и мы мягко тронулись.
Вот первый образ нашего отплытия: стеклянно-голубое море, легкий туман у подножия Лонгоса, тихий свет утра. Лодка идет нетрудно. Рядом со мной черный с проседью, кареглазый, спокойный и ровный, слегка окающий по-нижегородски о. иеромонах Пинуфрий (у монахов нередко удивительные имена). Он многих знает в греческих монастырях, говорит по-гречески и хоть нисколько я не похож на Данте, он назначен мне как бы Вергилием. Время плавания – между Пасхой и Троицей.
Опустив руку в воду, о. Пинуфрий пальцем чертит серебряный след. Негромким, привычным голосом начинает напевать:
– Христос Воскресе из ме-ерт-вых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав!
Мы – я и гребцы – подтягиваем. Безмятежная голубизна вод, тишина, легкий плеск струи за кормой. Мягко очерченный в утреннем дыму как бы евангельский пейзаж Геннисаретского [sic!] озера.
– И сущим во гробех живот, даро-ва-ав…
Огибаем юго-западный берег афонского полуострова, держим путь на Карулю, южную оконечность Афона, где в пустынных скалах живут пустынножители. А пока что – каменистые взгорья кое-где с виноградниками – все – непроходимое и первобытное.
Средневеково-восточные замки греческих небольших монастырей. В лесах пестрый Ксиропотам, Симонопетр, выросший продолжением скалы отвесно, весь уходящий ввысь, с балконами над пропастью.
Заходили в маленький, изумрудный заливчик Григориата, приложились в монастыре с черно-кудрявым привратником к знаменитой иконе св. Николая Мирликийского.
И уже вновь гребут отцы Эолий и Николай – плывем далее.
Когда в ущелье показался Дионисиат, о. Пинуфрий протянул к нему свой загорелый палец.
– Тут вот этот патриарх жил, Нифонт по имени. У него в Константинополе разные скорби вышли, его, стало быть, понапрасну увольнили [sic!], он сюда и перебрался. Это когда же было… – то ли в пятнадцатом, то ли в шестнадцатом веке, вот с точностью не упомню. О. Эолий, как это, в пятнадцатом?
О. Эолий, полный немолодой монах, сидит передним гребцом. На голове его соломенная шляпа, придающая ему несколько женский вид. Он вспотел и отирает платком лоб.
– Да, видимо, что в пятнадцатом.
– Ну вот, смиреннейший патриарх и пришел сюда, назвавшись простым эргатом, по нашему работником. Такой-то этот Нифонт был, скажи пожалуйста. «Я, мол, братия, тут дровец вам могу порубить, того, другого». Хорошо, он у них и жил. И хоронился, никому и в мысль не приходило, что этакий эргат… вон кто! Только нет, Господь его и открыл. Значит, раз он в лесу порубился, мулашки у него там были, он хворост навьючил, идут, к монастырю приближаются – и едва приблизились, ан нет, монастырские колокола сами зазвонили патриаршую встречу… Он, стало быть, хворостинкой мулашек подгоняет, шагай, дескать, а колокола полным трезвоном… Ну, тут и открылось.
Мы не без труда пристали к скалистому берегу Карули: юго-западный ветер «батос» развел к полудню волну, все же обошлось благополучно. Видели мы корзины на веревках, их спускают сверху отшельники из своих «калив» (хижин). Рыбаки кладут иной раз им рыбы туда. (Прежде и людей подымали в этих корзинах на кручи, но теперь этого нет). Головокружительные тропинки проложены по утесам. Отшельники не боятся ходить по ним в темноте, после всенощной (из ближнего скита). В одном месте я видел веревку, натянутую по самому краю пропасти – эти перила скользящей тропки. Далее тропка уходит в косую проточину в скале, подобную водопроводной трубе. По ней сползают к более низкому месту.
Этот день мы провели почти сплошь под открытым небом, встречая скромных «сиромах» (монахи бедняки, нередко странники).
Всем, при встрече, о. Пинуфрий говорил:
– Христос Воскресе! Или, по-гречески: Христос анэсти! И все отвечали:
– Воистину Воскресе!
С некоторыми, знакомыми, он лобызался. Вообще же оставалось впечатление некоего братства христианского – в скромности и бедности. Да ведь вера и преданность Христу здесь дело самоочевидное, к этому так привыкли, что афонец с трудом поймет, как же иначе может быть.
Завтракали мы кой-чем, с собою взятым, под жидкой тенью деревца карульского. Встречный сиромаха взялся проводить нас в скит Св. Георгия, где можно переночевать.
День физически трудный! Мы взбирались по каким-то кручам, шли потом по ущелью, казавшемуся бесконечным. Сиромаха бесшумно и неутомимо шагал впереди на своих кривых ногах, в обуви вроде мокассинов. Вот одинокая калива. Здесь живет иконописец. С его балкона открывается синий дым моря.
К закату тени залиловели в нашем ущелье. Стало прохладнее и сырей. Розовым сиял верх горы Афона, сзади туманно светилось еще море. Было радостно достигнуть перевала, сразу оказаться в густолиственном, высокоствольном лесу под дубами, увидеть иной склон Афонского полуострова, идти по ровному месту к живописнейшей келлии св. Георгия.
Как всегда, ласково встретили нас в наступающей ночи монахи – только что возвратившиеся с покоса. Пахло сеном. Раздавались голоса коренной великорусской речи. Было похоже на большую крестьянскую семью трудовой и благоустроенной жизни. Звезды очень ярко горели. Ночь прозрачна, черна.
Мы устали чрезмерно. Поужинали, чем Бог послал и на узких ложах, жестковатых, заснули беспробудно.
* * *
Святая гора! На другой день мы шли мимо нее, дорогою к Лавре св. Афанасия (гре ческая, тысячу лет назад созданная им).
Нас провожал вчерашний безответный сиромаха. Он нес сумку о. Пинуфрия. Мы шагали по камням «большой» дороги, по которой ехать никому не посоветуешь: лучше уж пешком. Да вообще в этом царстве нет дорог проезжих – плыви в лодке или шагай по тропкам.
Мы проходили подлинно по святым местам. Там в пещере жил св. Петр Афонский – первый пустынножитель с такой длинной «брадой», что заворачивался в нее, как в тогу и спал на ней, как на одеяле. Там Кавсокаливийский скит в память св. Максима Кавсокаливита – «сожигателя шалашей» – образ совершенного странника, переходившего с места на место и уничтожавшего свой собственный след, свою хижинку или шалаш. Дальше – пещера Нила Мироточивого, целителя.
Идем час и два, и никого
