Мы остаёмся жить - Извас Фрай

принципов – мы выставили копья вперёд и расширили линию фронта, не давая врагу взять нас в кольцо. По мере того, чем ближе была к нам ночь – отличать своих от чужих становилось всё труднее. Мы стояли с Кассом плечом к плечу, прикрывшись щитами; били в сторону, откуда приходили удары врага. Битва, какой бы долгой она ни была – это всегда одно единое мгновение ужаса, перед которым даже лучшим из лучших приходится сдаться. Крики уже не живых, но ещё и не мёртвых – сводили тех, кто ещё стоял по обе стороны фронта, с ума. Поле устилала уже не трава, а огромный и ужасный ковёр из живых и мёртвых человеческих тел. От ужаса и ран погибало больше, чем от копий и стрел.

Когда рассвет был уже близок, диктору стало ясно, что наши войска потеснили врага куда сильнее, чем они нас. Казалось, одного удара хватит, чтобы добить остатки римского войска. Настало время сломить их и принести победу родным Вейям. Он дал заветный сигнал галльским всадникам, которая должна была зайти врагу с флангов и сокрушить оставшиеся у него силы. А римскому орлу, по всему, суждено будет найти свою гибель на острие этрусского копья.

Галлы действительно пришли на помощь; но не нам, а римлянам. Этруски не успели развернуть свои ряды, чтобы встать во второй фронт; а уже спустя несколько минут было уже поздно. Одни за другим герои гибли под чередами предательских ударов.

Диктору удалось сбить с сёдел и разбить черепа не одному десятку галлов; но он искал того самого, длинноволосого, не насладившись смертью которого не мог покинуть этот мир. Но он сам нашел его.

Галльский вождь слез с коня и натянул тетиву лука, заряженного стрелой.

– Зачем? – спросил диктатор.

– Когда этруски исчезнут, – улыбнулся он, – мой народ покорит богатый юг.

Диктор бросился на него и первая же стрела пронзила ему плечо; но не остановила его. Вторую стрелу он отбил на лету топором, сжимая его обеими руками, и подошел достаточно близко, чтобы встретить смерть от третьей стрелы, но ударив со всей необузданной своей яростью в шею предателю. Рим всё равно остался победителем, поссорив тех единственных, кто мог его разрушить. Задыхаясь, они оба упали на землю с одинаковыми мыслями: их армии разбиты, а жизни – подошли к концу. Пока огонь битвы постепенно затухал, они оба таращили свои ослепшие белки к небу, откуда на них смотрели боги, безразличные ко всему.

Интермедия Третья

А в Вильнюсе: всегда хорошая погода. Даже сейчас, когда идёт дождь, здесь: будто всё цветёт и не перестаёт праздновать этот день, давая понять остальным, что некоторым городам – дождь даже к лицу.

Пока столицей Евросоюза остаётся румынский Бухарест, Вильнюс носит гордое название культурной столицы всего европейского света. Многое изменилось: после альпийской войны её улицы заполонили беженцы из Италии, Германии и Франции; теперь здесь со всех сторон можно услышать все европейские языки и людей всех цветов кожи. Западноевропейский союз постепенно превращается в пустыню, а Евросоюз движется к своей гибели из-за неоправданной политики пустократии. Тяжело жить в интересные времена; но есть вещи, которые всегда остаются неизменными и которые всегда в новинку.

С вокзала мы дошли до проспекта Гедиминаса – только для того, чтобы сделать крюк и пройти по Пилимо до Аушрос Варту – «Врата Утренней Зари», за которыми начинается старый город. Можно было пройти и по прямой; но Машенька выбрала именно этот маршрут, чтобы пройти по эволюционной цепи от конца к началу – от Нового до Старого Вильнюса. Теперь, я каждый раз, приезжая в этот город буду следовать именно за этим маршрутом: чтобы наблюдать, как история проходит мимо – медленно и гордо.

Как ни странно, эта девушка до сих пор со мной; и слушает каждое моё слово. И как в былые славные времена, я не могу избавиться от мыслей: как бы мне от неё поскорее избавиться; но только для того, чтобы найти вновь – ещё раз завладеть её умом и сердцем. Мне, живущему в последний раз, всегда нравились молодые – со всей их наивностью и безумием.

– Наконец-то ты начал рассказывать о чём-то интересном. Это правда, что римляне чуть не проиграли дикарям?

– Этруски веками считали дикарями римлян. И очень поплатились за это.

– Теперь словяне считают дикарями англосаксов.

– А для меня – всё человечество остаётся диким.

– А твоя история про Марс – я никогда там не была, но, думаю, слетать туда на медовый месяц.

– Меня там ещё помнят. Надеюсь, ты никому не будешь рассказывать там о том, что услышала от меня – ведь я, как-никак, выдаю тебе государственные тайны Марсианской республики – то есть, нарушаю законы, одним из авторов которых сам являлся когда-то. В конце этой истории – ты будешь знать слишком многое; и как бы мне это ни нравилось – мне придётся устранить тебя в интересах своего бывшего отечества.

– Я всё равно не смогу воспользоваться ничем из того, что ты там мне наплёл; так какой смысл тогда её скрывать?! Рассказывай уже всё, что знаешь, раз сам предложил.

– А потом ты расскажешь обо всём своему официанту; и он станет одним из тех немногих посвященных в реалии Марсианской революции. Не думаю, что ему будет приятно стоять в одном списке с президентом и министром безопасности Марса. Да к тому же, подозрительный он тип – никогда мне не нравился.

– Тебе вообще не нравится никто из тех, кто нравится мне. Если ты действительно живёшь вот уже почти три тысячи лет, то как до сих пор не усвоил тот факт, что девушек нужно подстраивать под себя лестью, а не грубостью.

– Ничего подобного; в этом деле – у меня как раз хватает опыта. И я с уверенностью готов сообщить, что чаще всего – всё бывает как раз наоборот.

Она рассмеялась.

– Да?! И как же ты собираешься заставить полюбить себя, если ты за три тысячи лет так и не научился быть нежным.

– Я умел когда-то, но забыл. Да и не нужно мне это совсем.

Бедный, маленький ребёнок. Она живёт всего один день в сравнении с той вечностью, в которой я кручусь как белка в колесе. Неужели она действительно хочет поспорить со мной – с тем, кто выигрывал в спорах чаще, чем ел?! Нет, я никогда не поверю, что она может быть настолько наивной.

Дождь кончился; надеюсь, этот был последним на сегодня. Хотя в таких вещах даже я не