Год колючей проволоки - Александр Маркьянов

Когда они вышли из больницы — гранатометы они спрятали, чтобы забрать их позже, автоматы и взрывчатку оставили при себе — над головами с рокотом пронеслись в плотном строю несколько светло-серых, юрких, чужих вертолетов, а потом, пройдя еще пару кварталов, и выйдя к ар-Зайтун, они увидели американскую бронетехнику. Это были не танки — американские бронемашины, угловатые, со скошенными боками, с длинными настороженно поднятыми скорострельными пушками они шли по опустевшей улице и по ним никто не стрелял. Ни один человек…

— В сторону! — скомандовал Аббас

Они метнулись в сторону, проворно, как тени — по правую руку от них был парк Заура, залегли там. Но американцы не обратили на них ни малейшего внимания, они смотрели вперед, там где на выделенной Раисом для парадов земле стоял Монумент неизвестному солдату — сооружение, которое будет знать вскоре большинство жителей Земли. Две руки, вырастающие из земли и держащие два огромных, скрещенных меча — а под ними гора касок иранских солдат, настоящих. Это был памятник народу, гордому и свободному иракскому народу, победившему в жестокой войне, и считалось, что тот, кто достигнет этого памятника — тот возьмет Багдад. Несколько командиров уже пообещали своим подчиненным столько пива, сколько они смогут выпить — и американцы поспешали. А город встречал их мертвым молчанием…

— Бегом! За мной!

Дождавшись, пока пройдет американская бронеколонна, они побежали на север, прячась в парке. Выскочили к длинному и прямому как стрела проспекту 14 Июля — слева была Мечеть Саддама, где хранился написанный его кровью Коран, справа — железнодорожный вокзал Багдада. Проспект не был перекрыт даже баррикадами, основной поток машин с беженцами по нему уже прошел, и сейчас проскакивали последние, те кто до конца оставался в обреченной столице, ожидая чуда. Улицы города были полупусты, на вокзале царило оживление — интересно, ходят ли еще поезда…

Держась левее, они пошли на север. Их никто не преследовал, не пытался остановить, американцев в городе вообще почти не было кроме тех, которых они видели идущими к Монументу.

Ночью они прошли сквозь жидкое кольцо оцепления, которое зачем-то попытались выставить американцы — при этом они перекрыли дозорами только основные дороги, создать сплошное кольцо даже не пытались — и вышли из города…

Танк остановился, казалось — танкисты не могут понять, куда они попали и что им теперь делать. Местность здесь и впрямь была сложная, без единого нормального ориентира. Следом за ним, почти без интервала шла боевая машина пехоты, еще дальше — два грузовика. Замыкал колонну обычный, наскоро размалеванный в песчаный цвет Хаммер, с крупнокалиберным пулеметом даже без щита — тогда американцы еще не знали что к чему.

Взрывчатки у них было достаточно, чтобы вывести танк из строя — но не более того, у них нет кумулятивных зарядов, чтобы пробить броню. Боевая машина пехоты и внедорожник с пулеметом… одного внедорожника хватит на них на всех.

Танк снова сдвинулся вперед — и снова остановился.

Потом Хаммер резко сдвинулся вперед, вышел из колонны и занял лидирующую позицию, встав перед танком. Из него вышли два солдата с винтовками и зачем-то пошли вперед, странно топая по земле, будто они исполняли какой-то танец.

Мины?

Потом Аббас понял — они же просто пытаются понять, сможет ли проехать по дороге танк, не увязнет ли, не провалится ли…

Солдаты вернулись — и в чужом, тихо шепчущем двигателем танке, открылся люк и из него вылез на броню солдат в каких-то огромных, черных очках на пол-лица и стал перекрикиваться с солдатами, которые ходили вперед.

И тут Барзай, сын курдского народа, который предал Раиса целиком и полностью — этот Барзай вдруг встал в полный рост и шагнул к танку, размахиваясь. Американские солдаты, пораженные тем, что неизвестный человек оказался в нескольких шагах от них, не зная что предпринять промедлили — этого хватило. Барзай размахнулся — и маленькое яблочко осколочной гранаты полетело по простой, убийственной траектории, проскользнуло мимо солдата-танкиста, даже не попытавшегося его поймать или отбить — и с ювелирной точностью угодило в люк…

Взрыв был не слышен — только американцы опомнились, вскинули автоматы — и Барзай упал, он нашел в себе силы простоять несколько секунд под градом пуль, рвущих на куски его тело. А потом и они рухнули на землю под градом пуль федаинов, и наствольная граната, пущенная с одного из автоматов врезалась в уже разворачивающий ствол Хаммер… Аббас видел пулеметчика у пулемета на Хаммере, видел его удивленные мальчишеские глаза, как будто он сидел за компьютером и играл в компьютерную игру и вот только здесь и сейчас понял, что это совсем не игра, и его прямо сейчас будут убивать. А потом граната врезалась в борт Хаммера, и полыхнула, и сник раненый пулеметчик, а бронемашина, чуть сдав назад, развернула в их сторону ствол — загрохотала отбойным молотком скорострельная пушка, а вторя ей зачастил пулемет. Но они стреляли и стреляли со злобой и остервенением они всаживали пулю за пулей в американскую бронеколонну, а прикрытый броней американский водитель БМП просто стрелял и стрелял, даже не сообразив, что если он выйдет из колонны и просто пойдет на них — то он раздавит их гусеницами, а у федаинов будет нечем ему ответить, потому что на них на всех — ни одного гранатомета. Но он не додумался до такого — вместо этого он просто стрелял, и тропические заросли питаемые водой из многочисленных каналов Самарры снаряд за снарядом принимали ярость его пушки.

С противоположной стороны дороги в канаве занимали позиции уцелевшие американские солдаты, куда-то частыми, длинными очередями глушил пулемет. Но техника мешала им обстреливать федаинов, а федаинам техника: обездвиженный танк, горящий Хаммер и стреляющая непонятно куда БМП мешала достать оставшихся в живых американцев.

Схватив рюкзак со взрывчаткой, Аббас метнулся напрямую к американской бронемашине, прижался к проклепанной, прогретой солнцем броне — машина дрожала, словно предчувствуя судьбу. Согнувшись, он сделал шаг вперед… в этот момент в канаве, там где были его братья оглушительно бухнула граната… догадались! Он продвинулся вперед, забросил тяжелый рюкзак под гусеницы, и только тогда, когда забросил — увидел испуганные глаза американского морского пехотинца, возрастом не старше его и направленный на него ствол американского автомата. А потом шайтан, спрятанный в заброшенном под гусеницы бронемашины бени-эль-кальб рюкзаке вырвался на свет в ослепительной вспышке взрыва — и больше он уже ничего не помнил…

Первым, что он увидел, когда пришел в себя был свет. Ослепительно яркий — но в то же время от него странным образом не болели глаза. Он лежал на спине, а этот свет лился на него сверху, окутывая прозрачным ярким коконом и даря блаженство и покой. Он бы лежал так всю жизнь — но свет внезапно ушел, превратившись в желтый, засиженный мухами потолок. Он лежал на спине и смотрел в потолок, изучая каждую его трещинку, и у него возникало такое ощущение, что где то он уже видел эту карту неведомого мира. Потом вдруг он услышал шаги, рядом с собой и над ним возникло лицо, бородатое и до боли знакомое. Лицо было испещрено морщинами, а от левого глаза на полщеки шел шрам.

— Субхана-Ллаху, он открыл глаза!

И все снова пропало в спасительной черни беспамятства.

Примерно через месяц, Аббас в первый раз встал на ноги — неуверенно, чувствуя боль от каждого движения — но встал. Сделал шаг. Потом еще один.

Он был дома. Рядом были его мать, отец и брат. Сестры не было.

Выбор свой к тому времени он уже сделал.

Примерно через неделю после того, как он пришел в себя, отец привел в дом муллу. Этот мулла пришел в суннитское поселение совсем недавно, он пришел издалека, и раньше его здесь никто и никогда не видел.

Мулла был высоким, худым, с длинной темной, наполовину седой бородой и жесткими, черными как речные голыши глазами. Сопровождаемый отцом он встал на пороге комнаты, где лежал Аббас и, как подобает правоверному, семь раз громко сказал.

— Асґалю-Ллаха-ль-ґАзыма, Рабба- ль-ґарши-ль-ґазыми, ан йашфийа-кя[76].

— Аль-хамду ли Лляхи! — ответил на это отец — Ля Иллахи Илля Ллаху Мохаммед Расуль Аллах[77]!

Аббас в это время полусидел, опираясь на подушки, и мать сидела рядом и кормила его супом с ложечки. Твердую пищу он принимать пока не мог.

Увидев отца и муллу, мать немедленно поднялась, вытерла Аббасу лицо и вышла, опустив глаза — женщина не имела права присутствовать при мужском разговоре, даже если это мать.

Мулла подошел поближе к кровати — и отец быстро подвинул ему стул, сам сел в ногах у Аббаса. Аббас заметил, что отец боится и уважает священнослужителя.