Когда загорится свет - Ванда Василевская

Защитник говорил сухо и монотонно. Да в сущности и трудно было что-либо сказать. Шепот становился все громче. Никто не слушал защитника. Липкая скука охватила зал.

— Слово предоставляется обвиняемому Ободу.

Петька поднялся небрежно, тяжело, словно ему не хотелось утруждать себя, словно не стоило затрудняться. Оглянулся по сторонам.

— Слово — а что говорить? Я ни о чем не жалею, пожил и хватит.

В зале загудело.

— Спокойно! — крикнул судья. — В противном случае я прикажу освободить зал.

Все утихли. Снова объявили перерыв. Но никто не уходил. Все ждали минуты, когда вернутся судьи, чтобы объявить приговор.

— Идут!..

Слушали в глухой тишине, в напряжении. Судья читал медленно, отчетливо.

— Правильно! — крикнул кто-то.

Люди расходились, громко комментируя дело. Щупленькая, дрожащая старушка вытирала мокрые глаза грязным платочком.

— Расстреляют… И что? Мало, мало, — повесить их надо!..

Алексей вышел из зала суда как бы внутренне опустошенный. Нет, он не жалел Петьку. Только что-то тенью и мрачной, мучительной тяжестью легло на душу.

— Быстро справились, — сказал кто-то за его спиной, и Алексей вздрогнул. Он узнал этот голос. Он запал ему в память, запечатлелся в мозгу раз и навсегда. Алексей замедлил шаг. Да, это был тот, сообщник, который тогда хотел застрелить его. Он остался на свободе. Они опередили Алексея. Их было двое, и они не обратили на него внимания. Алексей не мог ошибиться, ведь еще там, в зале, он был уверен, что узнал бы голос. И он узнал его — «черная змея» еще не была мертва. Она еще жила, еще будет ползать по темному городу…

«По темному городу… А ведь могло бы быть не темно… могло бы быть не темно…»

Несмотря на сгущающиеся сумерки, Алексей пошел к электростанции, где уже давно не был. Пустота, тишина, снег. И все же, и все же… Опершись о доски забора, он тупо смотрел в пространство. Не хотелось думать, не хотелось ничего чувствовать. Он очнулся, лишь когда у него начали коченеть ноги. «Домой», — подумал он. Да, ведь у него есть дом — и Ася. Как-то вышло, что он не видел ее два дня. А теперь она уже, вероятно, спит.

Но Ася не спала. Как раз, когда она взглянула на часы и решила, что пора ложиться спать, послышался стук в дверь.

Она вскочила из-за стола, за которым готовила уроки. Только открыв дверь, она вспомнила, что ей следовало, как наказывала мама, раньше спросить, кто там. Но было уже поздно. Высокий человек в пальто с меховым воротником стоял на пороге.

— Здесь живет Алексей Дорош?

— Здесь. Но папы нет.

— Ага, так ты его дочка?

— Да, вам, товарищ, нужен папа?

— Да. Не знаешь, когда он будет?

— Не знаю… Может, сейчас, а может, поздно… С папой никогда нельзя знать. Вы, может, присядете? Мама должна скоро прийти.

— Мама работает?

— Конечно, мама — она био… биолог, но теперь она работает на пункте переливания крови, теперь ведь война, вот и приходится, правда?

— Конечно, — усмехнулся пришедший и расстегнул пальто. Его взгляд упал на разложенные на столе тетради.

— Уроки готовишь?

— Да. А может, вы чаю выпьете? А то холодно. А вода как раз горячая, и печка топится, так я заварю.

— А ты и чай заваривать умеешь?

Ася обиделась.

— Разумеется, умею. Я вовсе не такая маленькая, до войны я была маленькая, а теперь уже нет. И заварить чай не так уж трудно, правда?

— Может быть… А вот, представь себе, мне никогда не удается. Всегда выходит жидкий и без запаха.

— Это потому, что сперва надо согреть чайник. И воды сначала наливать только чуточку-чуточку, а потом долить. Меня мама научила. Только вот сахару нет, вы будете пить без сахара?

— Да, да, я пью и без сахара.

— Да? А я люблю только с сахаром. Но теперь война, можно и без сахара, правда? А после войны опять будем с сахаром.

Он улыбнулся.

— После войны? Конечно, конечно.

— И уголь будет и все, правда? Страшно неудобно топить дровами. Их столько выходит. А уголь раз положишь — он и греет. Вы любите, когда тепло?

— Наверно, все любят, когда тепло.

— Все? Нет. У нас есть одна девочка в школе, так она говорит, что жара — это хуже, чем самый большой мороз. А вы где работаете?

— Я? В обкоме партии.

— Ах… Я знаю, это по дороге в школу. Так это вы из обкома к папе… Где же это папа? — встревожилась она и стала прислушиваться.

На лестнице послышались чьи-то шаги.

— Может, это папа идет? — спросил он, грея пальцы о стакан с чаем.

— Нет… У папы совсем другая походка. Я сразу узнаю.

— Очень темно у вас на лестнице.

— Ну, еще бы… Раньше ставили лампочку, такую коптилку. Но ее все время крали, так что теперь нет. А можно бы уже дать свет, правда? А то ничего не видно, и вы заметили, как у нас на лестнице грязно? Это потому, что ничего не видно и везде кошки шныряют. А если б было светло, этого бы не было.

— Можно и без света прибрать, днем, когда светло.

— Там никогда не бывает светло. Да и какая уборка? У нас перед самым домом, вы видели, целые кучи глины, и все ее притаскивают на ботинках. Теперь еще ничего, а осенью, когда были дожди, утонуть можно. Почему этих ям не засыплют? Вы вот работаете в обкоме и могли бы сказать. И перед самым обкомом на тротуаре тоже такие ямы… У нас в школе один мальчик чуть ногу себе не сломал.

— Война, маленькая…

— Война? Я знаю, что война, но разве поэтому уж нельзя эти ямы засыпать или сделать что-нибудь с мусором? Я думаю, можно, правда?

— Хм…

— Я вам налью еще чаю.

— Не нужно, хватит, спасибо.

— А папа всегда пьет два стакана. Взрослые вообще любят чай, правда? А до войны я пила какао. Иногда с пенками. Я очень люблю с пенками.

Он осматривался кругом.

— Отчего это такие пятна на стене?

— Это у нас трубы лопаются, все время лопаются, и вода льется. Вон там, в углу, совсем зеленая стена. А в кухне еще хуже. Неприятно, когда трубы лопаются, правда? Эти трубы тоже нельзя починить?

— Как только закончится война…

— Ах, как только закончится… А вот тут был слесарь и сказал, что если еще будет так лить, то дому крышка… Ведь жалко, правда? Это не очень красивый дом, но если б починить и убрать… Здесь ведь живет очень много людей, а теперь столько домов разрушено, ведь жаль, что он портится, правда? И построить новый дом дороже, правда?

— Конечно.

— Ну, вот видите. Вот вы бы и сказали в этом обкоме. А у вас там тоже трубы лопаются?

— Нет…

— Вот видите… Значит, можно починить.

— Там были новые трубы.

— Ага… Но я видела, в том доме, на углу, что бомбой разбило, он тоже, видно, был новый, там есть трубы, и они так валяются и в конце концов испортятся, а их можно было бы взять и поставить где-нибудь в другом месте, правда?

— На углу?

— Да, сразу же как от нас выйти, направо, — Ася вертела руками, неуверенно определяя направление. — О, вот идет Фекла Андреевна, я ее всегда узнаю, она так смешно шаркает ногами.

— Кто это Фекла Андреевна?

— Она тут над нами живет, знаете? И у нее все, все до одного умерли на войне. И теперь она немножечко не… неном…

— Ненормальная?

— Вот, вот. Но раз все умерли, то можно стать ненормальной, правда?

— Да, да. А откуда ты взяла эти три веснушки на носике?

Она обиделась.

— Ниоткуда не взяла… всегда были. Да ведь их всего только три. А летом, когда я загорю, их почти и не видно, самую чуточку.

— Да нет, это очень красиво, таких три пятнышка.

— Конечно! Вы надо мной смеетесь? А у нас в школе есть одна такая Мура, так она вся в веснушках — веснушка на веснушке… Это ведь еще хуже, правда? Но она очень славная и вовсе не огорчается из-за этих веснушек.

— А ты огорчаешься?

— Иногда, немножко… Потому что мальчишки надо мной смеются. А это ведь неприятно?

— А как в школе?

— В школе? Вот если б только топили. Мне-то тепло, у меня валенки, вон стоят. Хорошие валенки, правда? Но у кого нет валенок, ужасно ноги зябнут, и у всех насморк, и это, знаете, страшно неприятно, когда все шмыгают носами!

— Дров нет…

— Нет?! А я видела, мы осенью ходили на экскурсию, так в лесу масса дров, остались от артиллерии, нам сказали.

— Видишь ли, малышка, транспорта нет.

— Транспорта? А у нас в школе есть одна девочка, так ее папа директор, и у него столько дров, что они продавали. Правда, это несправедливо? У них всегда жарко, как в бане. Я там, в эвакуации, всегда ходила с мамой в баню. И они еще спекулируют углем, это же несправедливо, правда? Уж лучше бы этот уголь отдать в школу, чем этому директору, правда?

— Конечно.

— Ну вот. Так вы же могли бы в этом обкоме сказать, чтобы распределили справедливо, правда? Для того ведь и сидят люди, чтобы следить, чтобы все было в порядке, правда? А у нас тут тоже живет одна, так она получает столько консервов, что тоже спекулирует…