Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века - Коллектив авторов

Весеннее солнце светило нестерпимо ярко, на деревцах только-только начали пробиваться первые нежные листочки, и оттого казалось, что деревья окутаны тончайшей изумрудно-зеленой вуалью. Лица людей были едва различимы, сверху были видны только их головы – колышущееся море черных волос, досадно, но у меня никак не получалось разглядеть, где же в этой толпе стою я сама.

– Что ты вмешиваешься в чужие дела? – недовольно попрекнул меня сын покойного директора. – Я совсем не собираюсь отправляться на тот свет, просто я еще не придумал, как следует жить дальше.

– Но забраться на крышу, чтобы обдумывать этот вопрос, не кажется ли вам это странным?

– А кто сказал, что этот вопрос нельзя обдумывать на крыше? – рассердился он.

Ответить было нечем, и мне подумалось, что стоит только раскрыть рот, как я сразу выставляю себя совершеннейшей тупицей. Видать, я до полного обалдения зубрила математику и физику, и сейчас мой мозг еще слишком переутомлен, мысли постоянно стремятся куда-то упорхнуть, и поэтому абсолютно не получается прийти к какому-нибудь дельному решению. И теперь, когда я собралась поразмыслить своей собственной головой, у меня выходило только что-то совершенно бессмысленное и безнадежное. Пребывание на крыше, открытой тысячам взоров, очень угнетало меня, и мне постоянно думалось, что было бы куда лучше оставаться безучастным зрителем в этой толпе любопытствующих, что было бы куда приятнее потонуть без остатка в этом необъятном море людей. Но в то же время мне не хотелось возвращаться обратно безо всякого результата. Поэтому я ему предложила:

– Если вы и дальше будете так предаваться размышлениям, то вовсе не обязательно, что придете к какому-нибудь дельному выводу. Давайте мы с вами все-таки попробуем, посмотрим, получится ли у нас взлететь?

Он него по-прежнему сильно воняло кроликами, поэтому мне пришлось пересиливать себя, но, тем не менее, я взяла его за руку, и мы вместе воспарили ввысь… Мы плавно реяли в воздухе, описывая мерные круги над спортивной площадкой, которая – из-за цвета волос собравшихся там людей – казалась иссиня-черной.

Неожиданно я почувствовала, как слабеют мои руки, а кончики пальцев начинает покалывать от онемения… и тут вновь очутилась в самой гуще разгоряченной и взволнованной толпы.

Каждый раз, когда сын прежнего директора появлялся перед воротами средней школы № 1, старичок-охранник с криком и бранью бросался к нему наперерез, не пуская во внутренний двор. Однажды он проскользнул-таки внутрь и вошел, подобно блуждающему духу, в старое здание, но был пойман в тот момент, когда уже начал было подниматься по лестнице. Папа дома сказал:

– Вот уж любители по пустякам переполох устраивать! Пустили бы его посидеть маленько на крыше, ничего страшного не случилось бы!

Но люди не пускали его в Первую школу и, тем более, не подпустили к тому старому зданию. Впрочем, он тоже отнесся к этому с безразличием и, как ни в чем не бывало, молча удалился.

Еще через некоторое время мы узнали, что Летучая Мышь умер при каких-то путаных обстоятельствах и был погребен где-то на бескрайних просторах Великой северной целины.

Тогда нам с Ань У еще оставался целый год до окончания средней школы старшей ступени[59], но мы уже загодя начали ощущать некоторое беспокойство. После окончания школы всем нам как «образованной молодежи» надлежало отправиться в деревню на трудовое воспитание. Выпускников Первой школы, по большей части, направляли в деревни нашего же уезда селиться в производственных бригадах. Глядя на то, как некоторые бедолаги из соседних домов, проторчав в деревне уже восемь лет, так до сих пор не могут вернуться в город, никто из нас не хотел уезжать в глубинку. Но мысль о том, что придется снова жить рядом с Ань У в одной и той же народной коммуне, не говоря уже о том, чтобы быть в одном производственном корпусе[60], была для меня абсолютно невыносима, и поэтому я была согласна ехать куда угодно, лишь бы только одна:

– Пустите меня одну, хоть бы даже на Великую северную целину!

С каждым днем Ань У все сильнее и сильнее раздражал меня, он, можно сказать, превратился в моего главного противника. Когда я находилась дома, то каждую минуту готова была сорваться от копившегося недовольства. Мне казалось, что я живу, напялив неуклюжий допотопный ватник, и моя жизнь совершенно не стоит того, чтобы придавать ей хоть какое-то значение. Каждый раз, стоило мне прийти домой хоть на полчаса позже, они, задыхаясь от негодования, сразу же набрасывались на меня и не давали прохода. Отец с руганью обрушивался на меня, а мать, вторя ему, закатывала шумный скандал, крича до хрипоты и требуя, чтобы я созналась, что совершила что-то абсолютно, по их мнению, непотребное.

– Который сейчас час?! – орал папа, сотрясая прямо у меня перед глазами будильником «лошадиное копыто»[61]. – Ты мне хорошенько посмотри, который теперь час?!

Мне это все уже смертельно опостылело, но в то же время они казались мне такими жалкими и беспомощными, что отвечать им совершенно не хотелось. Тут отец как взмахнет рукой и как грохнет «лошадиную копыто» об пол – хрясть! – во все стороны разлетелись блестящие осколки.

Со временем не поспоришь, и лишь по всей комнате то там, то сям оказались разметаны сотни покореженных деталей.

Общую жилую комнату разделили перегородкой, и нам с сестренкой приходилось спать в крошечной глухой клетушке, где было нестерпимо душно и жарко. Пока я не возвращалась домой, сестренка не могла уснуть и беззвучно рыдала так, что подушка оказывалась полностью мокрой от слез, она полагала, будто со мной произошло что-то ужасное. Кроме как убиться да влюбиться, что еще ужасного могло со мной произойти? Приглянулись, всего-навсего, мы друг другу с одним пареньком, и хотелось нам быть с ним вместе ежечасно, ежеминутно и ежесекундно – вместе до самой смерти. Но в те годы мозги у нас у всех были хорошенько промыты, и потому даже мы вдвоем считали свои чувства чем-то постыдным и преступным. Целыми днями мы с ним пребывали в тревоге и страхе, порядком хлебнув печали оттого, что все старались растерзать и разлучить наши тела и души.

Ань У ворвался в аудиторию, где занимался мой класс, схватил из-за двери швабру и крепко-крепко треснул ею моего паренька – так, поганой метлой, он и изгнал мою первую любовь. Как-то раз потом, не сдержав-таки ярости, я выпалила только ради того, чтобы хоть как-нибудь ответить брату:

– Я люблю Летучую Мышь!

Ань У не обратил на меня никакого внимания. Тогда я снова заголосила:

– Я всегда-всегда буду любить Летучую Мышь!

Ань У отложил в сторону учебник «Методы культивации риса» и, сочувственно взглянув на меня, сказал:

– Тот тип, он ведь жутко странный был, верно?

В доме покойного директора поселился преподаватель по ИЗО, он вернулся к нам после трудового перевоспитания в деревне. После восстановления в Первой школе никаких предметов в расписании для этого старого холостяка предусмотрено не было, и он превратился в «сотрудника без определенного круга обязанностей». Он привез с собой из деревни целую кучу деревяшек и свалил их все во дворе, там, где прежде рос душистый лук. Тонкие, похожие на траву, побеги лука пробились между деревяшками через трещины в них и стали весло разрастаться. А у холостяка-учителя был одна любимая коряга, которая, прислонившись к углу дома, дни и ночи напролет пряталась под карнизом. Из-за влажности и отсутствия света на всей поверхности этой коряги повырастали черные древесные грибы. Учитель, набрав прохладную воду в черпачок, сделанный из тыквы-горлянки, часто подходил туда и, отпив глоток воды, – фррр – громко фыркал водою, опрыскивая эту чернющущую, огромную – выше человеческого роста – коряжину.

Это и вправду было забавно, я захихикала, получилось довольно громко, вышло очень неловко.

Я повернулась и, взглянув в просвет между двумя рядами больших ивовых деревьев, увидела густые травяные заросли, заполонившие всю школьную спортплощадку.

Перевод О. В. Халиной

Деревенская проза

Сто птиц летят к Фениксу

Сяо Цзянхун

Когда мы перешли через реку, отец в очередной раз предупредил меня: Что бы ни говорил наставник, во всем его надо слушаться, понятно? Я кивнул. Отец присел на корточки, поправил на мне одежду – короткую двубортную куртку, которую два месяца назад сшила мать, чтобы я выглядел постарше, и материал она специально выбрала темно-синий. Только сегодня, когда настало время уезжать из дома, мать отдала ее мне. Когда я ее надел, отец был недоволен и нахмурил брови.

– Нет, не скроешь, что он так молод, – произнес отец. Судя по всему, темно-синий цвет не смог увеличить время моей жизни. Все-таки мне было всего лишь одиннадцать лет, а возраст – это не одежда, которую постирал, – и она либо села, либо растянулась.