Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века - Коллектив авторов

– Вот если бы можно было положить в варежку живого крольчонка, как бы было тепло!

– Ты что хочешь, чтобы крольчата задохнулись? – ворчит Ань У. – Вот уж любительница всякую ерунду выдумывать!

Мы засовываем руки внутрь своих ватных курток, прячем ладони под набрюшники, которые соединены с ватными штанами, и прикасаемся замерзшими пальцами к теплым животам. Если шагать так без рук, то ватники постоянно сбиваются кверху, и быстро идти у нас никак не получается.

Отец ездил на рынок, но даже там не удалось купить ни одного яблока. Несколько человек, которым он сообщил, пришли в дом директора, однако никто также не смог принести яблок. Они отрезали старушке ломтик зеленой редьки, она несколько раз его лизнула, причмокнула губами, словно очаровательная большая крольчиха, и затем испустила дух. Летучая Мышь тоже пришел. Его мама, очень красивая и еще довольно молодая женщина, увидев четырех сереньких крольчат, которые ютились у ног ее брата – безучастного ко всему сонливца, сразу же нахмурила брови и велела Летучей Мыши немедленно вынести зверьков из комнаты. Мы с Ань У пошли за Летучей Мышью в сарай, там было очень темно и очень холодно, даже взрослые кролики и те, вероятно, замерзли бы тут насмерть.

– Жалко их, – сказал Ань У, – давай я заберу крольчат к нам. Он положил четырех сереньких крольчат себе за пазуху и стремглав убежал домой, подпрыгивая от радости.

Когда из жилой комнаты начали доноситься приглушенные всхлипывания и неясные голоса, я заметила, что Летучая Мышь стал еще выше, чем прежде. Он был одет в темно-серое, землистого цвета пальто старого фасона, оно висело на нем слишком свободно, пуговицы не были застегнуты, а обе руки он вставил под углом в карманы пальто. Летучая Мышь встряхнул руками в разные стороны, и стало очень похоже на то, что он собирается раскрыть свои крылья – я была поражена и очень захотела взлететь в небеса вместе с ним.

– Сколько тебе лет?

– Двенадцать.

– Ну, тогда ты еще не понимаешь, что такое смерть.

Мне хотелось поговорить с ним совсем о другом, но стоило мене открыть рот, как я стала нести вздор:

– Я умею летать во сне.

– Неужели? – безучастно отозвался он. – А я не умею летать.

Наверное, он очень горевал из-за смерти бабушки, но он совершенно не замечал моего присутствия и в оцепенении стоял одиноко в темном сарае.

После смерти директорской вдовы родственники увезли ее сына куда-то в другое место, в их доме никто не жил, и он пустовал очень долгое время. Когда пришла весна, во дворе директорского дома вновь повырастал душистый лук, и люди частенько заходили туда чтобы нарвать пучок-другой. Когда душистый лук зацвел, во двор опять прилетели белые бабочки, но у нас с Ань У уже не было настроения играть с белянками. Однажды мы встретили Летучую Мышь, и он рассказал, что собирается на Великую северную целину[56], поэтому пришел сюда взять старый кожаный чемодан. Летучей Мыши еще не было и шестнадцати лет[57], как он нам объяснял, в школе он начал учиться раньше других, а кроме того еще «перепрыгивал через класс». Я спросила:

– А что Великая Северная целина – это и вправду неохватное полотнище невозделанной пустоши?

– Конечно, – с самым, что ни на есть, серьезным видом ответил он, – у Великой Северной целины ни конца нет, ни края, если что там и есть, так это – множество диких зайцев.

Летучая Мышь превратился в очень красивого парня, и он, весело улыбаясь, еще пару минут поболтал с нами о всякой чепухе. Как-то солнечным днем весь город высыпал на улицы, с фанфарами провожая «образованную молодежь», которая направлялась на трудовое воспитание в глубинку и отдаленные районы. Четырехтонные «цзефаны»[58] – грузовик за грузовиком – торжественно провозили их через весь город, но, к тому времени, как они доехали до нашей улицы, мне уже так и не удалось повидаться с Летучей Мышью.

Однажды папа сообщил нам, что сын прежнего директора начал поправляться и теперь уже может выходить гулять на улицу, да вот только стал он очень уж неразговорчивым.

– Видать, когда он очнулся и обнаружил, что остался сиротой, то, наверняка, пришел в полнейшее отчаяние, – сострила я.

– Дело вовсе не в этом, – заметила мама, – он и прежде был очень необщительным человеком.

Ань У вдруг ни с того ни с сего ляпнул:

– Если бы его матушка не подсаживала к нему под ватное одеяло кроликов, он бы уже давным-давно погрузился в вечный сон.

Родители спросили, о чем это Ань У говорит, а мы с братом переглянулись и заулыбались, ничего им не объясняя. Вспоминать нам было очень забавно: в детстве мы часто такие невообразимые чудеса и глупости выдумывали, однако если попытаться рассказать кому-нибудь постороннему, то ему наверняка показалось бы это ужасно скучным.

Мы с Ань У учились в разных классах, но почти все знали, что мы близнецы. Только к тому времени я осознала, что спортивная площадка в Первой школе, оказывается, вовсе не была беспредельной: когда по утрам учителя и ученики делали коллективную гимнастику по радио, длинные шеренги, проходя через два ряда больших ив, выстраивались прямо до ворот нашего дома. Каждый раз после утренней зарядки среди моих одноклассниц и одноклассников Ань У всегда находилось с полдюжины надоедливых субъектов, которые любили забегать к нам во двор, чтобы выпить немного воды. В тот день, по обыкновению, к нам домой гурьбой устремились две стайки одноклассников, и некоторые ребята еще не успели и воды отхлебнуть, как вдруг мы услышали, что снаружи закричали:

– Человек с крыши прыгает!

На крышу четырехэтажного здания забрался человек, он был одет в белую рубаху и сиротливо сидел на коньке. Людское море бурлило и шумно вздымалось, начальство школы и некоторые учителя заняли лучшие наблюдательные позиции на площадке рядом со зданием, за ними уже расположились все остальные зрители – более тысячи человек. Кто-то из руководства приложил обе ладони к лицу, охватил ими губы, и, задрав высоко голову, стал что-то громко кричать человеку, сидевшему на крыше. Но что именно он кричал, разобрать было совершенно невозможно, вообще ничего нельзя было разобрать. Из высокочастотного динамика разносилась мелодия революционной песни, внезапно звук хрустнул и оборвался, а потом какая-то женщина начала командовать через репродуктор строгим и настоятельным голосом:

– Учащиеся! Товарищи учащиеся! Время идти на урок! Время идти на урок!

Она снова и снова настойчиво твердила эти слова, словно заклинания. Но кто будет прислушиваться к ее указаниям, когда дело касается самого важного в мире – человеческой жизни? Как потом пересказывали, в конце концов председатель ревкома велел ей замолчать и распорядился отключить репродуктор. Высокочастотный громкоговоритель заменили теперь на обычный старомодный рупор, и не было видно, кто держал этот рупор, но, когда раздался звук, все сразу четко расслышали произнесенное имя. Ошибки быть не могло, тот человек на коньке крыши – это сын покойного директора. Среди присутствующих уже почти не было никого, кому доводилось встречаться с прежним директором. Говорят, он ездил учиться во Францию и круглый год ходил в традиционном длинном халате из плотной блеклосиней ткани, да и вообще казался совершенным интеллигентом. Он еще сочинил для Первой школы особый гимн, однако мелодия и слова этой песни уже давным-давно позабылись…

– Отчего же не посылают никого забрать «его» с крыши?

– Так не годится, если кто-нибудь поднимется туда, то «он» может перепугаться и броситься прямо вниз!

На площадку повытаскивали губчатые маты, на которых мы занимались на уроках физкультуры, и уложили их перед зданием – в то место, куда, как ожидалось, «он» свалится при приземлении. А еще кто-то принес ватные одеяла и военные шинели, полагая, что будет сохраннее, если постелить на землю это барахло. Но никому почему-то и в голову не приходило, что будет, если «он» решит прыгать с противоположного ската крыши.

– Глядите! Глядите! – со вздохом вся площадка колыхнулась и словно бы заходила волнами. – Глядите, он на ноги поднялся!

– Неужели он покончить с собой собирается? Зачем же нужно было обязательно приходить в Первую школу, чтобы свернуть себе шею?

– Видать, в прошлый раз у него не получилось сломать себе шею, а теперь, хоть он и проспал пару лет, но мозги у него до сих пор так и не выправились…

Прибыли бойцы НОАК и, вставши кругом перед зданием, растянули огромную камуфляжную сетку, во всех ячейках которой были приделаны искусственные листья и пучки травы. Ну, теперь-то все будет хорошо, главное только, чтобы «он» прыгал в нужную сторону.

«Он» поднялся на ноги и стал созерцать далекие дали, вглядываясь куда-то за край горизонта и словно бы намеренно игнорировал огромную толпу людей, собравшуюся у здания внизу. Лето еще не началось, он был одет в белую рубаху и оттого казался особенно бесприютным и осиротелым. Я вспомнила те белесые расплывчатые силуэты, которые раньше мне часто снились, вспомнила, что однажды они мне привиделись как зубы, в ряду которых недоставало одного собрата. Теперь понятно, что этот зуб-фантом, по-видимому, сбежал прямо на крышу четырехэтажного здания… В сумбурном гуле голосов я вдруг стала абсолютно невесомой, едва-едва ощутимой, и лишь сознание мое оставалось еще активным. В таком наваждении меня вдруг обуяло альтруистическое стремление – помогать людям и полагать это величайшей для себя радостью. Я закрыла глаза, сомкнула губы и – одним рывком оторвавшись от земли, взлетела на конек жестяной крыши.