Товарищ Богдан - Борис Раевский

Так в Питере появился новый страховой агент.

Каждое утро, всегда в одно и то же время, из маленького подслеповатого деревянного флигелька на самой окраине Охты выходил солидный господин в строгом черном триковом костюме. В левой руке он всегда нес черную кожаную папку. На внушительной папке был вытиснен распростерший крылья огромный двуглавый орел. И также золотом напечатано: «Страховое общество „Феникс“».

Господин с папкой неторопливо выходил за ворота, где обычно встречался с дворником Харитоном, подметающим улицу. Харитон отличался строгостью и аккуратностью: всегда носил белый фартук и на груди блестящую медную бляху, которую другие дворники надевали только в парадных случаях.

— Здравия желаю, господин Шубенко! — басил Харитон, приподнимая картуз.

— Здравствуй, любезный! — отвечал Шубенко и останавливался у ворот, глядя на тусклое, серое небо. — Погодка-то опять подгуляла…

— Одно слово — климат! — многозначительно произносил Харитон, с уважением поглядывая на тисненную золотом папку.

Как и многие столичные дворники, он был тайным агентом охранки и имел задание «приглядываться» к жильцам. К новым квартирантам — супругам Шубенко, снявшим две маленькие комнатки во втором этаже, — он тоже сразу стал принюхиваться. Но хорошие «чаевые», а главное — солидная папка с золотым орлом вскоре внушили ему полное почтение к страховому агенту.

Дворник, конечно, и не подозревал, что в толстой папке, под пачкой чистых глянцевитых страховых бланков, у господина Шубенко зачастую лежали несколько номеров «Искры», отпечатанных на тонкой, почти прозрачной бумаге.

К беседе господина Шубенко и дворника вскоре обычно присоединялся и сам домовладелец — маленький тощий старичок с дергающимися, как на шарнирах, ногами и с палочкой. Каждое утро в это время он совершал прогулку по Охте.

— Для моциону, — объяснял он. — В смысле желудка крайне пользительно…

Шубенко всегда заводил с ним один и тот же разговор о необходимости застраховать дом.

— Строение-то деревянное, — вкрадчиво говорил он. — Не дай бог, пожар, — тут господин Шубенко широко крестился. — Что тогда? Да будет вам известно, что за последнее пятилетие в одном только Петербурге сгорело не застрахованных строений на сумму семьсот восемнадцать тысяч рублей! По моему скромному разумению, владелец недвижимости не может спать спокойно, не застраховав имущества.

Домохозяин внимательно слушал господина Шубенко, поддакивал, вздыхал, но страховать дом отказывался.

— На все божья воля, — говорил он, крестясь, и уходил.

Старичок был скуп и не хотел платить страховые взносы.

Бабушкин, помахивая папкой с крупными золотыми буквами «Феникс», неторопливо направлялся в центр города.

«Хитро хозяева подобрали название», — усмехнувшись, думал он.

Иван Васильевич как раз недавно по совету Ленина прочитал книжку о греческих мифах. Феникс — это птица, возрождающаяся из пепла. Название страхового общества как будто говорило всем: «Страхуйтесь! Если погорите, ваше имущество вновь возникнет после пожара, как чудесная птица феникс из пепла!»

Профессию Бабушкин выбрал очень удобную. Целыми днями колесил страховой агент Шубенко по столице. Не вызывая подозрений, заходил в любой дом, якобы страхуя имущество от огня, а на самом деле — устанавливал связи с революционерами, подготовлял собрания и стачки, распространял среди рабочих ленинскую «Искру».

Ленин поставил перед Бабушкиным трудную задачу.

В Петербургской партийной организации было много предателей; главные из них — «экономисты»[29].

Вождь петербургских «экономистов», студент Токарев, выбросил лозунг:

— Вышибить «искровцев» из руководства!

За это Ленин презрительно прозвал его Вышибалой.

Ильич в Лондоне не раз говорил Бабушкину:

— «Экономисты» — самые коварные наши враги: они таятся внутри партии и, прикидываясь революционерами, обманывают рабочих! Объявите им войну! Объедините всех искровцев! Разгромите Вышибалу!

Приехав в Петербург, Бабушкин пошел на явочную квартиру к незнакомому адвокату.

— Тетушка просила взять у вас «Войну и мир», — сказал он открывшему мужчине — невысокому, с длинными волосами. Вместе с густыми бакенбардами и большой бородой они обрамляли все его лицо.

Это был пароль.

— Пожалуйста. Тетушка забыла у нас эту книгу еще месяц назад, — любезно ответил мужчина.

Отзыв был правильный, и Бабушкин вошел в прихожую.

— Вы «хвоста» не привели? — спросил адвокат, накидывая цепочку на дверь.

— Кажется, нет. Двух извозчиков сменил, через проходной двор прошмыгнул.

— Тяжелые времена, товарищ Богдан, — сказал хозяин явки, проведя гостя в комнату. — Провал за провалом…

— Кто из руководителей уцелел? — спросил Иван Васильевич.

Адвокат назвал несколько фамилий.

— И все?

— Да, все.

Бабушкин покачал головой. Он знал: петербургская партийная организация переживает трудные дни, но все же не думал, что дело настолько плохо. А впрочем, все понятно: самые опытные, преданные «искровцы» — в тюрьме, а другие — неустойчивые, молодые — изменили Ленину.

— Давайте завтра соберем уцелевших, — предложил Бабушкин. — Надо потолковать.

На следующий день вечером на квартире у адвоката собрались «искровцы».

Бабушкин рассказал о поручении Владимира Ильича — разгромить «экономистов».

— Послезавтра они как раз устраивают собрание рабочих, — сказал адвокат.

— Где? — спросил Бабушкин.

— На Выборгской. Сам Токарев будет выступать!

«Удобный момент, — подумал Иван Васильевич. — Там можно при рабочих дать первый жестокий бой Вышибале. Да и познакомиться с ним мне уже пора…»

— Я пойду на их собрание, — сказал Бабушкин.

Один из товарищей стал отговаривать его: с Токаревым, мол, очень трудно спорить, особенно на таком большом собрании. Во-первых, студент необычайно речист. Говорит красиво, умно и так выразительно — любой адвокат позавидует. А во-вторых, Токарев очень начитан и память у него прямо-таки изумительная: наизусть приводит целые страницы из Маркса и Энгельса.

— Я, бывало, сцеплюсь с ним, — пожаловался Бабушкину его старый друг Никита Федоров — слесарь с Семянниковского завода. — Да где мне, полуграмотному!.. Хлещет цитатами, как нагайкой, спасу нет! А ведь ты тоже академий да университетов не кончал. Сомнет тебя студент!

— Да, образование у меня невеликое, — усмехнулся Иван Васильевич. — У студента-то папаша фабрикант: чего ему не учиться? А у меня отец солеваром был. Рос я, как крапива — без ухода и забот. Сызмала сам себе хлеб добывал. Тут уж не до науки.

Однако Бабушкин вместе с Никитой Федоровым все же пошел на собрание «экономистов».

Оно проводилось в квартире зубного врача. Врач был беспартийный, но «сочувствующий». Участники, кто завязав щеку платком, кто прижав ее рукой, поодиночке, под видом пациентов проходили в большую, хорошо обставленную приемную врача. В центре стоял огромный, точенный из ореха круглый полированный стол. На нем лежали газеты и журналы, чтобы больные, ожидая приема, не скучали. Вокруг по стенам стояли мягкие ореховые стулья с высокими резными спинками и большой кожаный диван.

Собралось человек тридцать: с разных заводов Выборгской стороны. В приемную все не вместились. Пришлось раскрыть обе створки широкой двери в соседнюю комнату — кабинет врача. Некоторые уселись там: возле белых шкафов со сверкающими никелем инструментами, на подоконнике (окно было затянуто шторой), а лысый пожилой наборщик даже сел в жесткое зубоврачебное кресло.

Бабушкин устроился возле бормашины, рядом с маленьким столиком, где на толстом стекле лежали белые гипсовые слепки челюстей. Никита примостился тут же.

Первым выступал Токарев — высокий, красивый юноша в студенческой форме. Золотистая, пышная грива волос, величаво откинутых назад, прямой нос, тонкие губы. Держался он непринужденно, как артист. И говорил тоже, как артист: то повышал голос и, встряхивая шевелюрой, вздымал руки к потолку, то уверенно и твердо чеканил фразы.

Друзья не зря предупреждали Бабушкина. Студент так и сыпал цитатами, мудреными словами, говорил он горячо, живо, и Бабушкин видел, что речь Токарева одобряется многими рабочими.

— Наша святая, главная задача — улучшить условия своей многострадальной жизни, — страстно говорил Токарев. — Наши дети голодают. Мы ютимся в грязных бараках. Мы требуем, чтобы заводчики увеличили зарплату рабочим. Прибавка — хоть копейка на рубль — важнее для мастерового, чем борьба за какие-то далекие неясные свободы. Лучше синица в руке, чем журавль в небе!

Едва Токарев кончил, Бабушкин попросил слова. Студент, откинувшись на стуле, с любопытством оглядел незнакомца, неловко пристроившегося возле колеса бормашины.