Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс

Нас было шестеро, в возрасте от шестнадцати до девятнадцати лет, без семьи, без единой родственной или дружеской связи во Франции. Шесть юных девиц, которых должна была сблизить общая участь, но именно потому, что кое-какие грани наших характеров совпадали, мы не любили друг друга. Самое большее, на что мы в приюте были способны, это на равнодушие, безучастие, однако в течение всего путешествия от Лориана до Порт-Луи мы бдительно следили друг за другом, как будто интерес, проявленный кем-то на судне к одной из нас, ущемлял остальных. И быть может, действительно постоянное это шпионство послужило верной защитой для нашей нравственности.

Все, что в дальнейшем стало таким привычным, показалось мне странным в день нашей отправки. Последние напутствия настоятельницы. Прощаясь с нами, она не решилась прибегнуть к своему неизменно-приказному тону, и, казалось, впервые события подмяли ее под себя. Уже одно то, что, поднявшись на палубу, она увидала качающиеся реи, должно было пошатнуть все ее представления о единственно праведной жизни в уединенной келье. Возможно, в эти минуты она попрекала себя за то, что уступила просьбам неких влиятельных лиц.

Женщины для заселения колонии! Вероятно, она вдруг вообразила себе — не в виде ли параллельных линий на глобусе? — судьбы этих юниц, которых она послала в океан во имя кто знает какой морали.

Последнее воспоминание, которое я сохранила о ней, это картинка, все больше мутнеющая с годами. Лицо, искаженное страхом, белый чепец с распростертыми крыльями чайки в полете, широкое платье, которое надувает и треплет на набережной дующий с моря ветер… А на палубе — скрип такелажа, хлопанье отягченных соленой водой парусов.

Едва лишь я вспоминаю это долгое путешествие, как на память приходит другое плавание на небольшом суденышке в утренний час, когда усмиренное море при первых лучах зари словно бы пробуждается от глубокого сна.

Я не была столь наивна, чтобы не понимать, на что я пошла, вручив свою судьбу в чужие руки и не потребовав никаких ручательств. Будущее… Но как я могла предвидеть в то утро, как оно сложится?

Ярко обозначилась опаловая линия горизонта, и из-за гор поднялось солнце. Море в этот рассветный час было гладким, как зеркало. Единственным белым пятнышком на море был наш парус, летевший к северу острова вдоль пустынных берегов. Я перевернула страницу своей жизни.

Стоит только поднять глаза, как я сразу вижу Большую Гавань такой, какой она представилась мне, когда, соскочив на берег, я обернулась взглянуть на него. Две косы казались руками, простертыми в море. С одной точки Большой Гавани, которую я открыла позднее, эти руки, казалось, смыкались в объятье, так что бухта походила на озеро. На земле, против места высадки, я обнаружила дом, непохожий на те, что стоят в Порт-Луи. Он был двухэтажный, с застекленной дверью балкона и драночной кровлей. Вокруг дома росли деревья, которые я научилась уже различать: множество канифольных, одно эбеновое и кустарник с розовыми цветами. За домом виднелись распаханные, возделанные поля. От них несло запахом перегноя, высохших трав. А вокруг была тишина или по крайней мере то, что я признаю тишиной: всхлипы волны на песке, птичье пение, шелест листьев под ветром.

Вернусь, однако, к нашему путешествию на Иль-де-Франс, загодя предупреждая, что на протяжении этого повествования я еще множество раз уклонюсь в сторону. Важно ли это, тем более что мне некуда торопиться? Вся жизнь впереди, чтобы разобраться в часах, навеки оставшихся в прошлом, которые, впрочем, существовали и которых никто у меня не может отнять.

В Лориане корабль, отходя от причала, дал три пушечных выстрела, на которые порт также ответил прощальными выстрелами. Теперь было поздно сетовать, только от нас зависело, превратится ли наш вынужденный выбор в успех. Вест-Индская компания пожаловала нам приданое, и впервые мы сняли с себя приютские платья. Под широкой серой или синей накидкой мы были одеты в платья ярких расцветок — кто в розовое, а кто в голубое, желтое или малиновое… Впервые отделавшись от униформы, мы перестали быть все на одно лицо. Перрин Лемунье, Луиза Денанси, Теодоза Герар, Катрин Гийом, Мари Офрей… Я рассматривала подруг, почти их не узнавая в этих девицах, чьи волосы ниспадали из-под шляпок темными или светлыми локонами. Впервые мы стали похожи на тех барышень, что появлялись у нас на торжественных мессах в сопровождении родителей. То, что мы сменили одежду и стали такими, как все, придало нам не свойственной прежде отваги.

Лишь когда были подняты паруса, мы заметили, что на борту есть еще две женщины. Позже нам стало известно, что одна из них, госпожа Дюмангаро, супруга третьего помощника, другая, госпожа Фитаман, пассажирка, едущая к мужу, военному лекарю на Иль-де-Франсе. Обе они, как почетные гостьи, питались в кают-компании, за столом капитана и офицеров. Мы же кормились из общего котла, а это обязывало нас ходить за едой в камбуз и таскать ее в нашу каюту. Кок, человек уже пожилой, взял нас под свое крылышко, и так как он пользовался на судне большим уважением, то ему часто случалось спасать нас от приставаний матросов. Возможно, он что-нибудь знал или о чем-то догадывался, вопреки его показанию на суде, будто он ни о чем и слыхом не слыхивал.

Когда я оглядываюсь назад, у меня появляется впечатление, что эти месяцы на борту пролетели как один день, но это не так. Каждая минута имела свое наполнение, и каждая оказала влияние на нашу жизнь. Мир, из которого до сих пор мы были исключены, раскрылся вдруг перед нами во всей своей грубости. Мы даже не понимали смысла иных слов, употреблявшихся в нашем присутствии.

В первый же день, когда мы, спустившись в свою каюту, настолько узкую, что между койками почти невозможно было протиснуться, пытались справиться с недомоганием, вызванным как нашей грустью вкупе с чрезмерным восторгом, так, возможно, и качкой, — к нам пришел капитан. То был человек молодой, но явно уже научившийся выходить победителем из любых затруднений, знавший, как заставить людей подчиниться и как завладеть вниманием. Не сомневаюсь, что все особы женского пола на корабле за время нашего путешествия хоть раз да были покорены его бравым видом, выправкой и излучаемой им уверенностью подлинного хозяина