Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс

порой беспокоился тоже, но по другим поводам. В глубине души ему нравились собственные опасения, они разжигали в нем волю к победе, и достаточно было проследить за его взглядом, чтобы это понять. Случалось, он клал руки на плечи женщины и говорил с ней долго, серьезно. Она смотрела ему в лицо с чуть заметной насмешкой и отказывала хоть и ласково, но решительно.

Я понимаю — прошло уже много времени. Молодая женщина в одиночестве. Корабль не стоит постоянно на якоре, однако всегда приходит назад… Летят месяцы, может быть, годы… Я уясняю это себе по множеству признаков. Вот деревья в цвету, а вот уже плодоносят. Мужчина и женщина… В чем она, тайна их жизни?

Сон продолжался, растягивался, вертелся вокруг то тех, то иных людей и событий.

Рабы таскают мешки из амбара на берег, где небольшое суденышко ожидает погрузки. Мужчина и женщина гуляют в саду. Вдруг, показав ей на крышу, он направляется к дому. Женщина неторопливо идет к амбару, но не переступает порога, а, обернувшись, прислоняется плечом к косяку и глядит на мужчину, который уже стоит на балконе. Вот он перелез через балюстраду и, смеясь и озорничая, приплясывает на покатой крыше. Смех молодой женщины звучит словно дальнее эхо. Миг простого детского счастья! На скате крыши мужчина выкидывает новое замысловатое коленце, но, поскользнувшись, тщетно пытается ухватиться за ветку и летит вниз. На земле лежит что-то бесформенное, распластанное, навсегда застывшее. Все случилось так быстро, прямо молниеносно.

В углу сада виднеется свежевскопанная земля. За узкой скамьей из камня, лежащего на двух других, густо насажен кустарник домбеи. Молодая женщина сидит на скамье. Мне кажется, она ждет уже долго. Вдали послышался шум упряжки, необычайный в этом затишье. Две лошади, запряженные в шарабан, появились в конце аллеи, приблизились, остановились. Пожилой человек весьма почтенного вида и еще не старая дама высадились из экипажа. Они подошли к белокурой женщине и сели с ней рядом. Перебивая друг друга, оба начали с жаром в чем-то ее убеждать. Молодая женщина, не соглашаясь, лишь молча покачивает головой. Наконец она просто показывает рукой на этот цветущий участок сада, на дом, на поля, на море и на стоящий на якоре парусник…

Она остается одна в наступившей вновь тишине. Не могу отделаться от впечатления, что она навечно окаменела в вечности.

Это конец.

На рассвете проснулись птицы на миробалане и солнце сверкающими ручьями заструилось на бухту.

Протекло несколько лет, прежде чем этот сон перестал меня преследовать. Но едва лишь я увлекалась чем-то иным, мне на глаза попадались какие-нибудь документы: бортовой журнал, обрывки судебного протокола, другие подробности жизни тех давних времен…

И постепенно укоренилось такое чувство, будто кто-то где-то еще надеется, что я заново воссоздам этот старый дом. Мои будущие персонажи начали возвращаться ко мне такими, какими я их увидела в ту июльскую ночь. По мере того как недели сменялись неделями, месяцы прибавлялись к месяцам, годы — к годам, меня все сильнее влекла к себе эта женщина, что смеялась от переполнявшего ее счастья на пороге амбара, пока смех не замер, не оборвался, а на лице не застыла маска ужаса и отчаянья.

Вот что могла бы поведать Армель Какре, молодая белокурая женщина, жившая некогда на берегу Большой Гавани

В этом уголке сада я высадила кустарник с розовыми цветами и велела поставить скамью, на которую часто прихожу посидеть. И случается мне допоздна задерживаться на берегу, слоняться одной в наступающей темноте, а то и, сняв лодку с прикола, уплывать к гряде рифов, туда, где я некогда выбросила свинцовый футляр для спиц и крючков. В бухте покачивается «Галион», и мерцает, мерцает фонарь на его бизань-мачте.

Если бы хотела, я могла бы узнать правду. Я не хотела. Для счастья мне хватало моей собственной правды. Оно, это счастье, держалось на ниточке, на этом неведении. Только так я была в состоянии все принять, сочинить для себя волшебную сказку. Иногда я уверена, что была могущественнее той, другой, иногда сомневаюсь, но какое это теперь имеет значение?

Время от времени я достаю бумагу, полученную в Лориане перед отъездом. Развернув, я прочитываю ее уже без труда. Мне известно, что «А» в моем имени наполовину стерлось, фамилия же — Какре — еще совершенно разборчива. Скольким событиям нужно было сойтись, чтобы я очутилась здесь, в этом углу Иль-де-Франса! Да, многое произошло с того дня, как меня подобрали на паперти Нантской церкви. Я никого не сужу. В бумаге написаны имена обоих моих родителей, но с тех пор о них больше никто не слышал. Бедные люди, которые, без сомнения, не могли поступить иначе. И вот — восемнадцать лет, проведенных в сиротском доме!

Голос монахини: «Барышни! Пусть встанут те, кто согласны создать домашний очаг вдалеке отсюда». Я встала. Слова «вдалеке» и «очаг» не вызвали у меня ни малейшего интереса. Единственно, о чем я мечтала, — это сбежать от этой скучищи, от этого пресного существования. Не слышать более колокольчика, поднимавшего нас в пять утра. Не носить эту латаную-перелатаную одежду, не ходить по струнке. Мне не нужен был юноша, который бы взял меня за руку и повел за собой. Я чувствовала себя достаточно гордой, чтобы самой прокладывать себе дорогу в жизни. И возможно, за это-то я и расплачиваюсь сегодня.

Я поднялась, не зная, что меня ожидает. Впервые сделав самостоятельный выбор, я просто хотела стать сильной, обрести власть над своею судьбой. Всех поднявшихся отвели в приемную.

Настоятельница вскоре вышла туда побеседовать с нами. То, что она говорила, казалось невероятным. Даже самая дерзкая из нас и представить себе не могла, что речь пойдет о каком-то острове, затерявшемся среди вод Индийского океана. Того океана, который нам тут же и показали на старой лоции. Там, как нам объяснили, мужчины и несколько считанных женщин живут единственной в своем роде, полной приключений жизнью. Упомянули и о концессиях, хоть это слово тогда для нас ничего не значило, и о роскошных домах, а закончили тем, что предложили нам, девушкам из приюта, поехать на этот остров, чтобы