Роковой самообман - Габриэль Городецкий

Переговоры с югославской миссией открылись, омраченные этими донесениями, ранним вечером 4 апреля. Сразу стало ясно, что русские настроены резко против идеи военного альянса, который немцы обязательно сочтут откровенной провокацией. Они приводили шаткие доводы технического характера: якобы такое соглашение требует «серьезного взаимного изучения сил, которыми располагают стороны для обеспечения подобной договоренности». Взамен они предлагали договор о дружбе и ненападении. Прощупывая почву, Молотов уведомил Шуленбурга, как того требовали статьи пакта Молотова — Риббентропа, о решении подписать договор такого рода. Донесение Шуленбурга в Берлин намеренно затушевывает драматичный характер беседы. Развитие событий в Югославии грозило свести на нет его усилия сделать Гитлера современным Бисмарком. В своих прежних донесениях Шуленбург отмахивался от слухов о советском военном вмешательстве, объявляя их «гнусной интригой югославов»{747}. Надеясь отговорить русских от продолжения переговоров, он предупредил, что близость по времени заключения соглашения и событий в Белграде «произведет странное впечатление в Берлине». Молотов старался подчеркнуть ограниченность соглашения и указывал, что германо-югославский договор «идет дальше, чем договор о ненападении между СССР и Югославией», подразумевая остающееся в силе присоединение югославов к Оси.

Русские протоколы, однако, обнаруживают напряженный и кислый тон встречи. Шуленбург открыто предупредил Молотова, что бурные протесты против Германии в Белграде Берлин непременно сочтет «враждебным актом». Он ронял прозрачные намеки на замыслы немцев, выражая сомнение в действительности германо-югославского пакта, так как подписавшие его уже сидели в белградской тюрьме. Страстные доводы Молотова в защиту соглашения, принятого «после долгих размышлений» и направленного на сохранение добрых отношений с Германией, он пропускал мимо ушей. Все, что мог сказать Шуленбург: он «надеется, что не он, а тов. Молотов окажется прав». Своим коллегам он выразил опасение, как бы на этот раз Советский Союз в своих протестах не зашел «слишком далеко». Известие о его скором отъезде в Берлин для консультаций, конечно, можно было трактовать либо как знак того, что новая политика сдерживания принесла плоды, либо как свидетельство неуклонного ухудшения отношений{748}.

В качестве предосторожности Вышинский послал Гавриловича успокоить Шуленбурга. Но их встреча обнаружила неверность оценки ситуации Кремлем. Высказав предположение, что Гитлер «не получает полной и достоверной информации о положении дел от своих ближайших соратников»{749}, Гаврилович, воспользовавшись своим новым положением министра, настаивал на передаче своего послания германскому лидеру лично. Он не скупился на упреки немцам за насильственное принуждение югославов присоединиться к Оси. «Это уж слишком, — заявлял он, — требовать от народа, который вы считаете низшей расой и который имеет серьезные обязательства перед Союзниками, не только отказаться от нейтралитета, который мы хотим сохранить, но еще и помогать вам сражаться с этими самыми Союзниками и любить вас». Однако личное послание Гавриловича Гитлеру было согласовано с советской позицией. Подтверждая обязательства по отношению к Оси, он, тем не менее, требовал, чтобы пакт не нанес «ущерба жизненным интересам и чести Югославии». Заканчивал он предостережением «…против ошибок, более крупных, нежели первая. Мы будем биться с мужеством отчаяния за каждую пядь нашей территории и до последнего солдата. Мы не претендуем на то, чтобы победить Германию, но мы достаточно скоро сможем поставить Германию и Италию в очень трудное положение». Гаврилович направил сходное обращение к Россо, надеясь, что Муссолини «употребит свое влияние в Берлине, чтобы избежать конфликта, могущего стать очень серьезным для обеих стран»{750}.

Переговоры приобретали столь деликатный характер, что телеграммы между Москвой и Белградом показывались теперь только лично Сталину и Молотову, тогда как Вышинского, персонально ответственного за переговоры, лишь знакомили с их общим содержанием. Как мы убедились, сталинская демонстрация влияния на Югославию предназначалась для того, чтобы вернуть Гитлера за стол переговоров. Встреча с Шуленбургом, вкупе с последующими разведывательными донесениями, вызвала тревогу. Поэтому Сталин всерьез заколебался между боязнью провокации и желанием видеть Югославию сражающейся. Советский Союз не мог допустить, чтобы Констанца, Бургас, а теперь и верховья Дуная оставались в руках немцев. Падение Югославии, последнего оплота независимости на Балканах, открыло бы немцам дорогу прямиком к турецким Проливам, в то же время защищая их правый фланг, если бы они решили двинуться на Советский Союз. Тем не менее, боязнь провокации, подстегнутая предостережением Шуленбурга, и подозрения, что Гаврилович действует «под влиянием Криппса», брали верх{751}.

Таким образом, маленькая надежда, еще остававшаяся у Гавриловича, рухнула, когда его вновь вызвали к Вышинскому поздно вечером. Как он с изумлением обнаружил, русские без всякого предупреждения модифицировали основной пункт соглашения, сведя его по сути к объявлению нейтралитета вместо пакта о дружбе и ненападении. Уверения Вышинского, что даже простое публичное заявление «представляет важный шаг в деле укрепления мира на Балканах», не произвели на него впечатления, и встреча окончилась ничем. На заключительной встрече «взвинченный» Гаврилович порицал новое предложение русских как сильно разбавленную версию первоначального предложения о военно-политическом альянсе. Поэтому он отложил подписание пакета соглашений до следующего дня, ожидая дальнейших консультаций с Белградом. Для русских спешное заключение соглашения, пока немцы не предприняли какую-либо военную акцию, было важно, чтобы разрядить атмосферу в их отношениях с Германией; Гавриловича перед уходом предупредили, что времени в обрез и «то, что возможно сделать сегодня, может быть невозможно сделать завтра»{752}. В ту же ночь члены Политбюро собрались на сталинской даче и одобрили соглашение, ожидая того же от югославского правительства{753}.

Следующее утро Сталин встретил в уверенности, что ловко побил немцев и англичан их собственным оружием. Ему удалось без единого выстрела отстоять советские интересы перед Гитлером, избежав ловушки и не оказавшись преждевременно втянутым в войну. Действительно, как отметили в советском Наркомате иностранных дел, Молотов, в сравнении с прежними днями, выглядел «возбужденным и весьма оптимистично настроенным». Он объявил, что «мечты генерала Симовича о пакте о взаимопомощи» не совпадают с целями Советского Союза{754}. Оптимизм, однако, оказался недолговечен, поскольку всплыли прежние разногласия среди югославов. С возобновлением переговоров югославская миссия стала настаивать на своем требовании восстановить первоначальный вариант соглашения о дружбе. Теперь, поскольку Советский Союз нельзя было вовлечь непосредственно в военные действия, Вышинский готов был согласиться, что дополнительное соглашение между Югославией и Англией было бы «целесообразным»: оно исключало вероятность сепаратного мира и отдаляло опасность нападения немцев на Советский Союз{755}.

Поскольку война приближалась с каждым часом, югославское правительство мало радовали уклончивые заявления Лебедева, что «Советский Союз уже борется за мир в Югославии и старается заложить политический фундамент для упрочения этого мира в будущем». Переговоры фактически остановились, как узнал Лебедев вечером. Вместо того чтобы поднять народный дух, соглашение может «ухудшить положение Югославии»{756}. Договор о нейтралитете не способен служить югославским интересам, так как фактически развязывает Гитлеру руки в войне с Югославией. Поэтому предложение было отклонено и Гавриловичу поручено настаивать на заключении пакта о дружбе и ненападении. Югославы предприняли последнюю попытку примириться с немцами, сообщив им, что переговоры в Москве — результат кратковременного «возбуждения» после восстания, но против них был весь кабинет, который «хочет достичь взаимопонимания не с Москвой, а с Берлином»{757}.

Подписание соглашения первоначально планировалось на 10 ч. вечера 5 апреля. К полуночи Деканозов из Берлина сообщил Сталину, что германское вторжение в Югославию неминуемо{758}. Наведя справки в Наркомате связи, узнали, что югославская делегация никаких телеграмм этим вечером не получала. Далее началась бурная деятельность. В час ночи разыскали Гавриловича, укрывшегося на поздней вечеринке, устроенной американским послом{759}. Он, однако, не проявлял склонности к сотрудничеству, сообщив Вышинскому по телефону, что не ждет ответа от правительства раньше следующего утра. Вышинский никак не мог принять отказ. Для Гавриловича специально устроили возможность поговорить по прямому проводу с Симовичем из своего посольства{760}.