Эгоист - Джордж Мередит

Грудь у Клары высоко вздымалась, и невысказанный мятеж грозил вылиться слезами.

По окнам вдруг захлестал косой дождь, принесенный юго-западным ветром, и перед духовным взором доктора Мидлтона возникла безрадостная картина морского путешествия.

— Нет, нет, мы тебя покажем доктору Корни. Он не очень приятен, не спорю, и, вероятно, не обременен знаниями, если судить по реплике, которой он прервал меня в самой середине моего рассуждения. Впрочем, он, верно, грамотен ровно настолько, чтобы уважать Ученость и выписывать свои рецепты. Большего я не требую ни от лекарей, ни от простых смертных.

Мистер Мидлтон поднялся с кресла и взглянул на стенные часы.

— Quod autem secundum litteras difficillimum esse artificium? — продолжал он. — Какое искусство следует за искусством писателя по трудности? Ego puto medicum. Я полагаю, что искусство врачевания. Медика сажайте рядом с ученым. Впрочем, насколько помнится, мне ни разу не доводилось просить о подобном соседстве, и уж никак я не ожидал, что моей родной дочери потребуется общество лекаря. Впрочем, дочь есть дочь, существо, принадлежащее к загадочному полу. Итак, мы пошлем за Корни. А что до перемены мест, моя дорогая, то и этого в самое ближайшее время будет довольно даже для ненасытнейшей из женщин, ибо Уилоби, я полагаю, разделяет новомодное увлечение проводить медовый месяц на железной дороге. В мое время мы сидели на месте, боясь спугнуть наше счастье: нам и в голову не приходило гонять по всей Европе, принимая всю эту суету и клубы дорожной пыли за райские кущи. Нынче человеческая порода измельчала и жертвует всем ради шумных утех, получая в награду — пыль и суету. Это и есть сегодняшний мир. А засим, моя дорогая, пойдем мыть руки. Обеденным колокольчиком манкировать нельзя. Он требует беспрекословного повиновения.

Клара была в отчаянии от упущенной возможности. Ее удрученная поза и выражение глаз с самого начала насторожили доктора Мидлтона; поняв, что эти симптомы таят в себе смутную угрозу его спокойствию, он пустил в ход все свое красноречие, чтобы тут же, на корню, задушить готовящуюся неприятность.

— Ты не презираешь свою девочку, отец?

— Что за вопрос! Я ведь люблю свою девочку. Но, милая, зачем же зудить над ухом, как комар, и задавать подобные вопросы?

— Хорошо, отец. В таком случае объяви Уилоби, что мы завтра уезжаем. Ты успеешь вернуться к обеду у миссис Маунтстюарт. Почему бы нам не остановиться у друзей, у Дарлтонов или Эрпингэмов, например? Или, наконец, поехать в Оксфорд, где ты можешь всегда рассчитывать на радушный прием. У меня, понимаешь, разыгрались нервы. Мне самой стыдно. Я достаточно здорова, чтобы смеяться над своей болезнью, но не настолько, чтобы ее превозмочь. День-два — и я поправлюсь. Ну, скажи, что ты согласен! Только скажи просто-просто, как в хрестоматиях для первого класса, потому что всякое выражение, которое хоть сколько-нибудь сложнее школьного учебника, заставляет мою бедную голову раскалываться на части.

Доктор Мидлтон развел руками.

— Ты аккредитуешь меня послом к Уилоби, Клара? Предназначаешь мне роль мячика меж двух ракеток? Ну, да ладно. Была бы пьеса, пролог — дело второстепенное. Насколько я понимаю, меня посвящают в одну из многочисленных тайн любви, но, честное слово, я так ничего и не понял. Если у тебя есть что-то такое, что нужно сообщить Уилоби, пусть он это услышит из твоих уст.

— Да, да, отец. Мы с ним кое в чем расходимся, а я сейчас не в состоянии вести споры. У меня головокружения, и я боюсь, как вы совсем не расхвораться. Мы с ним… это я виновата, я!

— А вот и звонок! — воскликнул доктор Мидлтон. — Я поговорю с Уилоби.

— Прямо сейчас?

— Ну, не знаю точно. Во всяком случае, до обеда. Я не могу привязать себя к часовой стрелке. И позволь мне тебе сказать, что я не ожидал от своей дочери такого вульгаризма. «Прямо сейчас!» Нет, моя девочка должна следить за своей речью. — И чтобы смягчить суровость своих слов, доктор Мидлтон улыбнулся и поцеловал Клару в лоб.

Она объявила, что не в состоянии есть, и поднялась к себе, заклиная отца послать ей весточку тотчас после того, как у него состоится беседа с Уилоби. Гордая своим самообладанием — она ведь не пролила ни единой слезинки, говоря с отцом, — Клара начинала верить в собственное мужество наперекор всем прежним свидетельствам ее малодушия.

Погода менялась каждые полчаса: ливни чередовались с яркими проблесками солнца, и казалось, будто это проходят, взявшись за руки, прелестные девушки, то темноволосые, то русые. Вот тучи обложили небо, и Клара ежится от холода; но стоит солнцу пробиться сквозь капли дождя, и она прячет лицо в ладони, чтобы не поддаться радостному чувству. Решив, что у нее мигрень, она и в самом деле начала ощущать симптомы этого тягостного состояния и совсем пала духом. Она растравляла себя, вспоминая скромную восторженность, с какой Летиция говорила о радостях сельского житья и, главное, о здешних местах с их роскошными лесами и живописными лужайками, где все дышит миром и покоем. Как только у Клары появился проблеск надежды вырваться из предуготовленного ей будущего, ее воображение принялось рисовать его в самых заманчивых красках. Ей представилась жизнь, какую бы она вела в этом краю, где солнце не раскаленный огненный шар, а друг, улыбающийся сквозь лесную листву, где всюду, куда ни кинешь взор, виднеются привычные очертания парка и лугов, где все такое знакомое и такое родное — и холмы, амфитеатром раскинувшиеся в отдалении, и сердца бедных поселян… (Ведь вот же — сочувствует она этим бедным поселянам всей душой, следовательно, не такой уж она испорченный человек!) Как все это должно стать близко и мило тому, кто проводит здесь каждый день своей жизни, с утра до ночи и с ночи до утра! А Клара к тому же любит цветы, душа ее живо отзывается на радости, которые приносит с собой каждая смена года, умеет наслаждаться стихами, погружаться с головой в книгу. Глубоко заглянув в себя, она убедилась в искренности всех этих чувств: они коренились в почве, ее взрастившей. Эта вера была особенно нужна Кларе сейчас, когда, прикрыв ладонью глаза, она сознавала, что болезнь ее — в некотором роде симуляция, несмотря на то что причины, которые могли бы вызвать у нее мигрень, были настолько основательными, что ее собственный мозг отказывался уличить ее в обмане и даже наградил ее некоторым подобием боли. Иначе — как бы она посмела запереться у себя в комнате? Вернон Уитфорд, разумеется, примет весть о ее нездоровье скептически. А что подумает полковник де Крей, независимо от того — настоящая у нее мигрень или выдуманная? Ведь до этой минуты она не проявляла ни малейших признаков недомогания. Клара вспомнила смех и беспечную болтовню де Крея, и мигрень, которую она так старательно себе внушала, как рукой сняло; полковник действовал на расстроенные нервы подобно освежающему морскому ветерку. Она принялась было думать о сэре Уилоби, но тут мысли ее смешались, в них было не больше логики, чем в пенящемся водопаде.

Вскоре, однако, чувства ее устремились по новому руслу. Ее камеристка Баркли принесла ей записку от отца, на которой карандашом было начертано: «Factum est; beatus est; amantium irae, etc.»[8]{27}.

В первую минуту ей показалось удивительным все: и что отец поговорил с Уилоби, и что тот изъявил готовность пойти навстречу ее желанию, и что отец ее подумал, будто между ними произошло то, что принято называть «милые бранятся». Но уже в следующую минуту она решила, что иначе и быть не могло. Ну, конечно же, Уилоби и сам ею тяготится и рад разрыву. Он-то понимает, что она уезжает навсегда. И Клара в душе поблагодарила его за намек на «amantium irae», который — теперь она в этом не сомневалась — исходил именно от него, хоть самый смысл стиха она и отвергала применительно к их положению. Она снова загляделась в окно на эту милую скромную природу. Как счастлива будет хозяйка Паттерн-холла, если только ей удастся быть счастливой с его хозяином! Клара Мидлтон завидовала ей лишь в одном: она будет обладательницей махровой вишни. Если бы можно было увезти с собой цветущую веточку этого дерева, она бы рассталась с этими краями, унося в памяти одно только хорошее. Но увы, цветы увянут и сделаются седыми, как пыль, как снежная корка в альпийских ущельях. Призрак мигрени отступил. Клара сняла кисейное платье и переоделась в шелковое, схватила, не выбирая, первую же шляпку, которую подала ей Баркли, и с душой, открытой всем и каждому, не исключая Уилоби, подошла к окну, растворила его, вдохнула воздух всей грудью и благословила весь мир. «Если бы Уилоби только захотел раскрыть душу природе, он бы избавился от своего ужасного мнения о мире, его окружающем!..» А природа и в самом деле благоприятствовала новоявленному оптимизму Клары — кругом все сияло и искрилось после только что отшуршавшей завесы ливня. Клара даже испытывала нечто вроде голода, — да, да, настоящего голода! Ощущение это давно уже ее не посещало, и ей стало еще радостнее. Впрочем, она не стремилась тут же его утолить. Напротив, ей захотелось дать своему аппетиту разыграться как следует, ибо она чувствовала, как под его воздействием в ней оживает каждая мышца. Со свойственной только очень безмятежным женщинам стремительностью Клара метеором спустилась с лестницы, промчалась по вестибюлю мимо полковника де Крея и исчезла в дверях одной из комнат.