Идеальная для колдуна (СИ) - Семенова Лика

Теперь будто лихорадило. Будто ходили под кожей тысячи и тысячи крохотных иголок. Она наивно надеялась найти в этом доме покой. Который теперь казался недостижимым. Невозможным.

Амели вновь и вновь щелкала пальцами, тушила и разжигала свечи, но ответами была лишь светотень и мушкетное шипение фитилей. Она с силой сжала кулаки. Чтобы больше не повторять. До боли, до ломоты. Решительно вскинула голову:

— Орикад!

Демон появился со знакомым шлепком лопнувшего мыльного пузыря. Он какое-то время хмурился, брезгливо озирался. Будто никак не мог понять, куда его призвали. Наконец, огромные желтые глаза остановились на Амели, волоски в бровях заходили с особым рвением:

— Ты что это…

— … исчезни.

Она не дала Орикаду договорить. Сидела, обхватив себя руками и глядя в то самое место, где только что золотился сиреневый пушок на его брюшке.

Свободы не было. И никогда не будет. Даже здесь, в отцовском доме, она чувствовала себя собственностью своего ужасного мужа. Все, что произошло утром, казалось далеким и нереальным. Будто Амели посмотрела представление в бродячем театре, который иногда разворачивается на Седьмой площади. На глазах восторженных зрителей разыгрываются такие страсти, такие трагедии. А потом зеваки платят по несколько медных луров и разбредаются по своим делам, совершенно позабыв о представлении. О трагедиях и страстях.

Она тоже играла. Глупую незавидную роль. Декламировала чужую пьесу. И завтра же отец вернет ее мужу. Амели еще раз проверила задвижку на двери, залезла под одеяло, сжалась. Обхватила себя руками, и заревела, совершенно не заботясь о том, что ее рыдания могут быть слышны в коридоре. Здесь это никого не заботило.

Ни здесь, ни где-либо еще.

* * *

Амели сама не заметила, как уснула. Будто провалилась в липкую черную пустоту, лишенную звуков, запахов, цвета, температуры. Возможно, так выглядит вечность. Чья-то насмешка будто украла сон, склеила вечер и утро. Сквозь закрытое окно доносились звуки улицы, которые казались давно забытыми, непривычными. Но они представлялись настоящей жизнью.

Амели набросила на плечи вчерашнюю шаль, приоткрыла створку так, чтобы ее не было видно с улицы, и с наслаждением вдохнула бодрящий утренний воздух. С реки еще тянуло свежестью. Разносились крики зеленщицы, которая обходила дома. За ней катила тачку молочница. Амели знала ее — Анна Панье. Горластая краснощекая бабища с широкими грубыми ладонями, совсем как у Фелис. Чтобы юбка не намоталась на колесико тачки, она вечно подтыкала ее за пояс, демонстрируя застиранный шерстяной чулок. В чистом небе звенели стрижи, проносились с пронзительным писком.

Амели даже вообразить не могла, как была счастлива когда-то, каждое утро простаивая у этого окна.

Стук в дверь прозвучал, как выстрел. Троекратный. Осторожный, но настойчивый. Амели замерла, прислушиваясь. Будто хотела изобразить, что в комнате пусто. Сестры? Матушка? Отец? Долговязая Понина?

Стук повторялся, а внутри все обрывалось и будто обдало кипятком, когда послышался знакомый голос:

— Амели, отопри. Это твой отец.

Глава 48

Амели медлила. Куталась в старую шаль так сильно, что она едва не трещала. И молчала, боясь даже дышать.

— Амели открой сейчас же!

Кажется, выбора не было. Она немеющими пальцами отодвинула щеколду и отбежала к окну. Напряглась, словно готовилась к удару:

— Входите, отец.

Скрип петель будто перетряхнул все внутри. Амели попятилась, пока не уперлась в подоконник — дальше отступать было некуда.

— Доброе утро, сударыня.

Этот тон не предвещал ничего хорошего. Впрочем, на хорошее Амели давно уже не надеялась.

— Доброе утро.

Отец подошел и протянул ей распечатанное письмо. Ветер из окна колыхал уголок со сломанным красным сургучом. Амели взяла бумагу дрожащими пальцами, но развернуть не решалась:

— Что это?

Отец молчал. Наконец, поджал губы, покачал головой:

— Ну… знаете ли, сударыня… Вы едва не загнали в могилу собственную мать!

Другого ответа Амели не дождалась. Она развернула письмо дрожащими пальцами, увидела ровные аккуратные строчки, будто выписанные искусным каллиграфом. Безупречным. Письмо к ее отцу… от ее мужа.

Внутри все похолодело, письмо в пальцах ходило ходуном, изящные чернильные завитки плыли перед глазами:

«Досточтимый господин Брикар…»

Амели решительно опустила бумагу:

— Отец, это адресовано вам. Я не решусь читать чужую переписку.

— Читай!

Это походило на пытку. Амели вновь развернула бумагу:

«Досточтимый господин Брикар. Надеюсь, ваша дочь, прояснила для вас причину своего неожиданного визита. Смею заверить, что я, как супруг, не намерен препятствовать ее желанию и полностью одобряю это решение, ибо не вижу ничего дурного в желании навестить родительский дом. Зная безграничную любовь моей жены к вам и вашей уважаемой супруге, полностью разделяя ее чувства, я позволяю ей пробыть у вас так долго, как она того пожелает. Об издержках не беспокойтесь. Мой слуга передаст вам на расходы и содержание моей жены пятьсот саверов золотом. Когда эта сумма закончится, прошу известить меня письмом…»

Далее следовали дата и подпись.

Амели не верила глазам. Так просто? Внутри все гудело, как ветер в каминной трубе. Она чувствовала себя легкой, невесомой. Пушинкой одуванчика, подхваченной ласковым летним ветром. Муж отпускает ее? Без скандалов и угроз. Так просто… Хотелось улыбаться, кружиться. Амели уже вмиг представила, как славно будет жить в этой комнате, совсем как раньше. Она снова и снова перечитывала письмо, лишь бы убедиться, что поняла все верно. Наконец, подняла голову и едва сдерживала ликование.

Но отец вовсе не разделял этой радости. Он казался не просто хмурым — он был в ярости:

— Так ты радуешься?

Амели кивнула:

— Конечно. Вы же сами видите: мой муж позволил мне остаться здесь. Погостить.

Отец побагровел:

— Погостить? — он заложил руки за спину и перекатывался с пятки на носок, припечатывая каблуками, совсем как вчера. — Он выставил тебя? Говори!

Амели задрала подбородок:

— С чего вы это взяли, отец?

— С того, сударыня, что где это видано, чтобы замужняя дочь являлась в родительский дом ночью с намерением проживать, как ни в чем не бывало.

— Мне всегда казалось, что это и мой дом тоже. Я имею право…

— … нет у тебя никаких прав! — отец с остервенением махал перед ее носом указательным пальцем. Кружево на его белоснежных манжетах металось, как безумная бабочка. — В этом доме — больше никаких! Все твои права остались в доме твоего законного мужа!

Он побагровел и, казалось, сейчас закипит. Но тут же сгорбился, будто долго бежал, и тяжело дышал. Амели впрямь показалось, что отца вот-вот хватит удар. Она взяла его за руку и помогла сесть в кресло. Он не противился. Достал из-за обшлага платок, с усилием вытер лицо:

— Ты же понимаешь, что это неприлично, — тон смягчился, в нем сквозило отчаяние. — Что люди скажут?

Амели отошла к приоткрытому окну, отвернулась, обхватила себя руками на зябком ветерке, плотнее кутаясь в шаль:

— А вы разве не привыкли?

— Что? — отец нахмурился, но казался растерянным.

— Что люди говорят. Не привыкли?

— Завистливые языки всегда будут.

— Завистливые? — Амели повернулась, даже усмехнулась, глядя на отца. — Да они меня все ненавидят. Гнали тогда по улице, как паршивую собаку. Едва не прибили!

Отец, впрямь, ничего не понимал:

— Создатель с тобой! Что за вздор, Амели?

Она зло хмыкнула:

— Не нужно, отец. Сама видела. И бабку Белту. У самой сын моему мужу глину с Красного озера возит, а она… слыхали бы вы, какими словами меня называла.

— Да что с тобой? Бабка Белта первая о тебе справляется, да выбор твой нахваливает. Все удивляется, как тебе удалось. Каждую неделю к матери ходит. Сидят в кухне, как две сороки. Только треск стоит! Чир-чир-чир! Чир-чир-чир! — отец комично затряс кистями рук, как бродячий артист. — Тьфу!