Идеальная для колдуна (СИ) - Семенова Лика

— Нахваливает? — Амели даже уперла кулаки в бока. — Чир-чир? Да она сама его душегубцем называла! Бабка Белта!

Отец отмахнулся:

— Ты сама знаешь, что все только лишь сплетни. Чернь всегда зубоскалит.

Амели растерялась. Смотрела на отца и не понимала, что происходит. Казалось, он сошел с ума. Может, заболел от расстройства? Нельзя же отрицать очевидные вещи. Амели никогда не забудет тот день. Это очень страшно, когда ты один, а против тебя толпа. Будто остаешься наедине с диким зверем.

Она оправила сорочку, помолчала какое-то время, раздумывая:

— Пятьсот саверов — достаточная сумма. Я сниму дом. Если угодно, как можно дальше от Седьмой площади.

Отец, кажется, не сразу понял смысл сказанного. Поднял голову, даже сощурился несколько раз:

— А уж вот это ни за что! — он порывисто поднялся и принялся снова грозить пальцем. — Уж это только хуже! Одно дело — в родительском доме. И совсем другое — жить в городе одной, при живом-то муже!

Отец вздохнул, опустил голову. Вновь обтер лицо платком:

— Вот что: останешься здесь покамест. А потом вернешься к мужу. — Он направился было к двери, но развернулся: — И имей в виду: в лице Сесиль ты наживешь врага. Это теперь ее комната. Но бедняжке придется размещаться вместе с сестрами.

Амели поджала губы:

— А это ничего. Переживет.

Кажется, аргументы у отца закончились. Он вышел и прикрыл за собой дверь.

Амели поплотнее укуталась в шаль и не сдержала улыбку. Победить в битве — еще не значит выиграть войну. Но она отвоевала немного времени. А там… только Создатель знает, как оно будет дальше.

Глава 49

Самым страшным было выйти к обеду. По-обыкновению обедали в доме поздно, не раньше пяти часов. Весь день Амели просидела в комнате, глазея в окно. Раздетая, в сорочке, с неизменной шалью на плечах. Все еще смотрела украдкой. Придвинула стул, залезла с ногами и наблюдала в щель, сложив локти на широкий подоконник с продольной трещиной. Все же непривычно было видеть за окном людей. Слышать уличный шум. Так шумит жизнь. Самая обычная, самая настоящая. Там, в замке своего мужа, она слышала из окна лишь птичьи пересвисты, завывание ветра и плеск фонтанов. Там не было голосов, смеха, ругани, скрипа повозок. Не проходили, звеня своими колокольчиками, свиньи, которых хозяева поутру попросту выпускали на улицы пастись. Раньше они раздражали. Особенно если находили что-то под самым окном и принимались копошиться, оглашая улицу хрюканьем. Однажды Амели не сдержалась, подпалила на свече старую тряпку и швырнула вниз. Животные побежали по улице, истошно визжа, а в воздухе пахло паленой шерстью.

Самым отвратительным было, обернувшись, обнаружить за своей спиной сундук. Орикад… Способность демона появляться в любой момент просто выводила из себя. Амели чувствовала себя уязвимой. За уличным шумом она не расслышала отвратительный шлепок, с которым демон обычно появлялся. Но она вынуждена была признать, что это оказалось вовремя. Гардероб в комнате был забит новыми туалетами Сесиль. А два оставшихся скромных платья самой Амели, которые составляли почти весь ее гардероб до замужества, наверняка давным-давно продали старьевщику. И одолжить платье Сесиль попросту бы не вышло — та была гораздо меньше ростом и совсем худая, как тростинка. Корсаж бы не сошелся, а из-под короткой юбки наверняка виднелись бы чулки. Это неприлично.

Амели подняла крышку сундука и принялась раскладывать вещи на кровати. Туалет за туалетом. Некоторые платья она даже ни разу не надевала. Под аккуратно сложенным бельем обнаружилась шкатулка с драгоценностями. Амели перебирала камни, заворожено наблюдая, как они искрят при малейшем попадании света. Сейчас все это вызывало совсем другие ощущения, совсем не те, что в замке. Сейчас просыпалось какое-то тщеславие. Амели все же понимала, почему — там, в замке, некому было все это показывать. Горбуну и Орикаду было все равно. Тетке Соремонде — как ни сделай, все хорошо, она все одобряла и хвалила. А мужу… она и сама не знала. Прежде она так боялась своего мужа, что все это попросту не имело никакого значения. Не было естественного женского кокетства, желания понравиться. Едва Амели отворачивалась от зеркала, исчезала вся мимолетная радость. Каждый раз в присутствии Феррандо она ощущала себя разряженной куклой. Не женщиной. Не женой. Не красивой, не желанной, а… одной из его статуй. С такой же пустотой внутри и уродливым железным каркасом.

Амели положила шкатулку на кровать. Эти прекрасные вещи невольно пробуждали воспоминания, которые она старательно гнала со вчерашнего дня. Она сама стыдилась их, густо заливалась краской. Лицо обдавало жаром, ладони потели. Амели все бы отдала, лишь бы этого не было. Никогда. Она осталась наедине со своим стыдом. Чувствовала себя продажной девкой. Совсем такой же, как та голодранка на барже. От мысли о том, как она льнула к Нилу, ее почти трясло. Была ли Амели искренней тогда — она так и не знала. Не понимала.

О да, злость, охватившая в тот роковой миг, когда раскрылся обман, теперь отступила. Больше не клокотало в груди. Теперь Амели вся сжималась под грузом своего греха. Хоть по факту это и не было грехом. Но, как же было хорошо тогда…

Она порывисто опустилась прямо на пол, с силой прижала ладони к лицу. Старалась ровно дышать и гнать, гнать. Гнать этот жгучий стыд, который уничтожал изнутри, как кислота. Гнать эти мысли, гнать воспоминания. Ничего не исправить. Нужно учиться с этим жить. Нужно суметь простить саму себя. Не оправдать — простить, вынеся горький и поучительный урок. Она сама себе суд, сама себе палач. Она сама — больше никто. Никто не знает всей правды. Никто не смеет ее судить. Никто не понимает, что творилась в ее душе все это время. У каждого есть грехи. Грязные тайны, дурные поступки.

Амели решительно поднялась, оправила сорочку. Гордо задрала подбородок и глубоко вздохнула несколько раз. Она представляла себя одиноким лесным деревом, которое тянется к солнцу. Ветер шуршит в его кроне, срывает листья. А оно просто растет. Живет. Нужно быть спокойной, гордой и очень красивой.

Амели дернула шнурок сонетки у кровати в надежде вызвать служанку. Как ее… Понина, кажется. Но она бы многое отдала за то, чтобы увидеть Мари. Ее ясное спокойное лицо, чистые глаза. Надо же… Она привыкла к ней. Удивительно, но это впрямь было потерей.

Служанка пришла достаточно скоро. Тихо постучала в дверь, протиснулась под скрип петель:

— Звали, барышня?

Она встала у порога прямая, как палка, сцепила руки и смотрела себе под ноги. На Амели взглянуть не решалась. Наконец, воровато зыркнула и снова потупила глаза:

— Барышня, прошу простить меня за вчерашнее. Я новая в доме, не знала, что вы дочь хозяина.

— Кажется, тебя зовут Понина?

Она кивнула:

— Да, барышня.

— Я не сержусь на тебя, Понина. Ты поступила так, как должно. Всего лишь выполняла свою работу.

Служанка встрепенулась, взлетела крылом оборка чистого чепца:

— Вот спасибо, барышня! — она была искренне рада. — Я так переживала — ночь не спала.

Амели кивнула:

— Забудем об этом недоразумении. Ты можешь одеть и причесать меня?

— Конечно, барышня. Я ваших сестриц каждый день одеваю.

— А матушку?

— У вашей матушки своя горничная. Но, к слову сказать, — Понина заговорщицки понизила голос, — она такая неаккуратная! Я бы такую растяпу ни в жисть в такой достойный дом не взяла.

Амели понимающе кинула и приветливо улыбнулась, а про себя отметила, что служанка, видимо, из болтливых. Не со злого умысла, а такова, что сыплется из нее по простоте да по глупости.

— Но ты же, конечно, не такая? Ведь так, Понина?

Девица даже покраснела. Лошадиное лицо вытянулось, глаза округлились:

— Что вы, барышня! Конечно, нет! Я за всем слежу. Завсегда стараюсь.

Было похоже на правду. Внешний вид Понины не давал в этом усомниться. Чистенькая, будто хрустящая от крахмала и пахнущая ключевой водой. В сравнении с Фелис она казалась просто образцом опрятности.