Желтая жена - Садека Джонсон

Тюремщик совершенно не умел управляться с крючками и застежками на женской одежде. Я отвела его неуклюжие пальцы и толкнула на кровать. В глазах Лапье зажегся огонек – он предвкушал наслаждение. Я сама высвободилась из платья и легла рядом, желая как можно скорее покончить с неприятными обязанностями. Пока мое тело страдало от его грубых прикосновений, а слух – от животных стонов и вздохов, я закрыла глаза и позволила сознанию уплыть вместе с мелодией, которую только что играла в гостиной. Когда хозяин насытился, я попыталась откатиться к краю постели и встать, но Лапье обхватил меня обеими руками и уверенным движением собственника притянул к себе.

– Я люблю тебя, Фиби Долорес Браун, – прошептал он, уткнувшись носом мне в шею.

Я проглотила застрявший в горле горький ком и выдавила улыбку, надеясь, что это нежное признание означает возврат к благопристойной жизни.

Глава 22

Гикори[24]

Меня разбудил запах дыма. Затем за окном послышались крики и шум беспорядочной беготни. Я повернулась к Тюремщику, но его половина кровати была пуста. Впервые за все время нашей совместной жизни я осталась у него до утра. Я поспешила к себе в комнату, торопливо натянула платье, в котором обычно работала в швейной мастерской, и сбежала вниз. В холле меня встретила Эбби.

– Что случилось? – спросила я экономку.

– Томми поджег стог сена. Это вышло случайно, но масса разъярился, как бешеный бык.

Выскочив через заднюю дверь, я застала во дворе позади дома Бэзила и Томми, которые бегали с ведрами к колодцу, зачерпывали воду и мчались обратно к полыхающему стогу, где передавали ведра Элси и Сисси, а те заливали огонь. Тюремщик стоял рядом, уперев руки в бока, и раздраженно постукивал носком башмака по земле. Он внимательно наблюдал за происходящим, однако даже не пытался помочь выбивающейся из сил четверке. Я схватила пустое ведро и опрометью бросилась к колодцу, а Эбби встала возле стога. Так мы и сражались с огромным костром: Элси и Сисси по одну сторону, а мы с Эбби по другую. Когда удалось наконец сбить пламя, все были измотаны и промокли насквозь.

– Пойдем, – скомандовал Тюремщик. Поскольку он не обращался ни к кому конкретно, мы дружно побросала ведра и робкой стайкой двинулись за хозяином.

Обогнув дом, мы вышли на главный тюремный двор как раз в тот момент, когда очередную толпу закованных в кандалы рабов заводили внутрь через распахнутые ворота. Еще две группы невольников мылись возле колонки перед отправкой на аукцион. Лапье пересек двор и подошел к лестнице, ведущей в подвал для порки. Мне совсем не хотелось снова оказаться там, но речь шла о Томми, и я спустилась следом за остальными, надеясь, что мое присутствие заставит Тюремщика быть более снисходительным к мальчику – особенно после вчерашних нежностей Лапье и признания в любви. Я стояла, прижимаясь спиной к холодной стенке, и чувствовала, как под платьем бегут струйки пота.

– Бэзил, пристегни его, – велел Тюремщик.

Камердинер без колебаний исполнил приказ хозяина: сгреб мальчика в охапку и повалил на пол.

– Я не хотел, это вышло случайно, масса! – закричал Томми.

«Как же он вырос за последнее время, – промелькнула у меня мысль. – Вытянулся дюйма на три, не меньше, и голос уже не мальчишеский».

Бэзил надел на Томми наручники и пристегнул их к укрепленному в полу кольцу, затем вставил ноги в колодки. На каменном выступе под окном хранились орудия пыток: кнут длиной около девяти футов из упругой воловьей кожи, многохвостая плеть со свинцовыми наконечниками, обжимные колодки, палки, две толстые дубинки и цепи разной толщины. Тюремщик внимательно осматривал свою коллекцию, словно решал, какой галстук надеть к новому жилету, синий или зеленый. Наконец рука его потянулась к палке из прочного дерева гикори. А еще через мгновение она со свистом опустилась на спину Томми.

Вжих. Вжих. Вжих.

Мы стояли, выстроившись в шеренгу, и смотрели, как лопается кожа на спине мальчика и плоть начинает сочиться кровью. Вжих. Вжих. Вжих. С каждым ударом лицо Тюремщика светлело, словно наполняясь зловещим сиянием. Человеческая близость и нежность, которые связывали нас минувшей ночью, исчезли. Он превратился в дикое животное, рвущее на куски загнанную добычу. Мне хотелось выкрикнуть: «Прекрати! Томми еще ребенок, это была просто детская неловкость!» Вжих. Вжих. Вжих. Вжих. К горлу подступила тошнота, но я знала: стоит мне отвести взгляд, и Лапье взбесится еще больше. Это было его представление, и нам, зрителям, следовало смотреть и учиться. Вжих. Вжих. Вжих. Вжих. Кровь жертвы бежала на земляной пол и смешивалась с кровью предыдущих. Голос мальчика слабел, дыхание сделалось прерывистым. Вжих. Вжих. Вжих.

Палка из прочного гикори взмыла в воздух, опустилась на спину Томми и с треском переломилась. Звук заставил Тюремщика очнуться. Спина мальчика превратилась в сплошное кровавое месиво. Зрители продолжали безмолвно стоять возле стены, боясь пошелохнуться, ведь каждый из нас мог оказаться следующим. Тюремщик выдохнул, заправил выбившуюся из штанов рубашку и провел пятерней по взлохмаченным волосам.

– Бэзил, приведи его в порядок, – велел он камердинеру. – И разберись со сгоревшим стогом. А вы все возвращайтесь к работе.

Я зашла в мастерскую, где держала аптечку, и достала баночку с мазью, которую приготовила из бараньего жира и корней одуванчика. Прихватив ее, я отправилась на кухню. Элси устроила Томми у себя в комнате на втором этаже, на том же самом тюфяке, где когда-то лежала я, сраженная лихорадкой и смертельной усталостью. Сейчас для Элси настала пора ухаживать за Томми. Я наблюдала, как она обтирает мокрым полотенцем окровавленную спину мальчика. Когда Элси закончила, я опустилась на колени возле лежанки и начала осторожно наносить мазь на его раны. Томми вздрогнул и застонал. Я поддержала его голову и дала сделать глоток настойки из коричневого пузырька – самого сильного из маминых обезболивающих. Томми мгновенно провалился в сон. Однако, когда я собралась уходить, внезапно пришел в себя и попытался что-то сказать:

– Масса велел…

– Тише, тише, дорогой, – я коснулась щеки больного, – отдыхай. Я позже зайду проведать тебя.

* * *

Вернувшись в мастерскую, я поняла, что после пережитого сегодня утром не могу сосредоточиться на работе. Сгоревший стог сена не был для Тюремщика серьезной потерей. Устроенное им наказание служило скорее демонстрацией власти: Лапье нравилось затягивать удавку на шее рабов до тех пор, пока нам не начнет казаться, будто мы и вздохнуть не смеем без позволения хозяина.

Я взялась