Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович

До обеда, несмотря на неудачное начало, было взорвано еще три заряда. Три раза взрывная волна била в окна прорабской. И каждый раз Геля почему-то испуганно вздрагивала, хотя за месяц и привыкла к взрывам.

В полдень ее отправили в Железново.

X

Геля долго бродила вдоль ограды, за которой среди небольшой рощицы, уцелевшей от тайги, стояли недавно выстроенные здания амбулатории и больницы. Она никак не могла решиться войти в калитку, куда один за другим проходили железновцы. Ей казалось, что стоит только войти под сень рощицы, ступить на крыльцо амбулатории — и все пропало.

Тот час, пока Геля сидела в приемной врача, ожидая своей очереди, сжимаясь в комочек от любопытных и грустных взглядов женщин, показался вечностью. Иногда она бледнела так, что, как говорится, краше в гроб кладут, и все время судорожно держалась за стул, боясь упасть перед страшной дверью. Ей ни за что не вынести бы всех мук, не надейся она на чудо.

Но стоило ей увидеть врача, и Геля мгновенно поняла, что чудес не бывает. Не могло быть никакой ошибки, если она нашла силы побороть нестерпимо жгучий стыд и прийти в его кабинет…

Выйдя от врача, она направилась не в сторону калитки, а в глубину безлюдной рощицы, служившей парком больницы. Всюду по рощице вились дорожки, у которых там и сям стояли разноцветные скамейки.

Геля посидела с минутку на одной скамейке, потом перешла к другой и, наконец, устроилась лишь на третьей… Медленно, очень медленно сходила кровь с ее лица. «Что же делать? Как быть? — и сто и тысячу раз допытывалась Геля у себя, прижимая руки к груди, не давая себе закричать на все Железново. — Как я покажусь ему на глаза? Что скажу? Да лучше провалиться сквозь землю!» Она считала, что со всем, что связывало ее с Морошкой, отныне покончено. И покончено навсегда.

Занятая своей бедой, Геля и не заметила, как на дорожках стали появляться больные в пижамах: в больнице закончился обход врачей. Спохватилась она, да поздно. Двое больных уже приблизились к ее скамейке. Один из них шел, опираясь на костыль и едва касаясь правой ногой земли. Геля вскочила со скамейки, но тут же, обессилев, опустилась на ее край.

— Геля? — останавливаясь, закричал Белявский. — Ты здесь? Ты ко мне? Геля, милая, да какая же ты умница!

Отправляясь в Железново, Геля почему-то и не подумала о возможной встрече с Белявским. Теперь, собравшись с силами, она поднялась со скамейки и ответила сухим, дрожащим голосом:

— Я не к тебе, откуда ты взял?

— Но зачем же ты сюда? — удивился Белявский.

— Не твое дело.

И только сказав все это, Геля поняла, что она выдала себя с головой. На лице Белявского, обрастающем густой черной бородкой, измазанном зеленкой, от чего оно изменилось до неузнаваемости, вдруг появилась странная гримаса, отдаленно напоминающая улыбку удивления и радости. Быстро оглянувшись по сторонам, что-то быстро соображая, он шагнул к Геле, протягивая руки:

— Геля, Геля!

— Уйди, подлец! — крикнула Геля. — Не подходи!

Но Белявский подходил смело:

— Геля, успокойся…

Тогда Геля ухватилась обеими руками за грудь Белявского и, притянув его к себе, прокричала ему в лицо сквозь слезы:

— Ты мне всю жизнь!.. Всю жизнь!..

Разгорячась, она начала хлестать его по лицу, которое ненавидела теперь больше всего на свете. Ее пощечины звучали на весь больничный парк, а Борис Белявский стоял, покачиваясь то вправо, то влево, совершенно не собираясь защищаться, весело улыбаясь, и ласково просил:

— Геля, Геля, тише ты…

И оттого, что Белявский улыбался в эти секунды, Геля хлестала его без памяти, так и сяк, пока совсем не отнялись руки…

Потом, испугавшись шума, она опрометью бросилась из парка, а Белявский, прыгая на одной ноге, взмахивая костылем, кинулся за нею:

— Геля, Геля, обожди! Я вернусь, жди!

Поняв, что Белявский догадался, зачем она приезжала в Железново, Геля вдруг решила бежать с Ангары, бежать немедленно, даже на время не появляясь на Буйной. Геля понимала, что Белявский может нагрянуть туда в любой день. В конторе стройуправления, которая находилась за речкой Теплой, на западной окраине Железнова, Геля написала заявление об увольнении, но Родыгина не оказалось на месте. Она ждала его часа три, а он, не заходя в контору, отправился на радиоузел: начинался очередной сеанс переговоров с прорабствами. Геля знала, что Родыгин пробудет на рации до конца рабочего дня, и потому не могла ждать. Ничего, рассудила Геля, найдется у Родыгина для нее одна-то минутка.

У слегка приоткрытой двери радиорубки Геля приза-держалась, чтобы получше собраться с духом, и вдруг услышала низкий, басовитый голос Арсения Морошки. Он оглушил ее, как шум ангарской стремнины. Геля никак не могла, сколько ни силилась, разобрать его слова, они сливались в единый поток, от которого легко шумело в голове. «Да что я делаю? — в смятении подумала Геля. — Разве я могу бежать? Чтобы он мучился, гадая, почему я сбежала? Разве он заслужил это? Я должна рассказать ему все и только тогда уехать». И как только утих голос Морошки, Геля, осторожно ступая, отошла от двери радиорубки.

Она намеревалась заговорить с Арсением, едва сойдет на берег. Но Морошка так был рад ее возвращению, что, пока клали трап, он вошел в реку, выхватил ее из катера на руки и понес, не стесняясь людей. Он будто знал, что она собиралась бежать, да раздумала, и был благодарен той силе, что победила и вернула Гелю на Буйную. Геля не смогла заговорить с Морошкой в эти минуты, а потом, упустив заранее назначенный срок, она еще более растерялась, да так и промолчала в тот день.

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Быстро угасало короткое северное лето. На рассветах Ангара окутывалась в густые, неподвижные туманы. Но едва солнце поднималось над горами, туманы трогались в путь и быстро исчезали в тайге, а внезапно обнаженная, нежно-розовая река, не замечая этого, нежилась со сна и — могло подуматься — не знала, куда катить свои воды. Но вот она вздрагивала от первого гудка теплохода, подошедшего к шивере, и бросалась опрометью вперед, неистово извиваясь меж каменных глыб, устилавших ее русло.

С каждым днем прозелень ангарской стремнины становилась более яркой, прозрачной и звонкой. Солнце, пронизывая ее до дна, высвечивало темнокожие, ослизлые валуны и плиты, а кое-где у берегов, на слабом течении, и поднимающиеся со дна заросли нитевидных трав. Теперь, если глядеть с высокого обрыва, издали можно было увидеть, как на галечные мели выходят иногда могучие таймени.

В тайге, на склонах гор, уже появились золотые седины осени. Еще держалось летнее безветрие, но иногда, неизвестно откуда, вроде как из подземелья, прорывались струи знобкого холодка. В полдни было тепло, даже знойко, а ночами — уже холодно и мозгло. Но гнус еще мог забить насмерть.

И вдруг однажды на рассвете дунул сиверко. Правда, он только пробовал свои силы, только заигрывал с рекою и тайгою. Но вековые лохматые лиственницы, поднимавшиеся над обрывом, тут же дали знать о нем Морошке. Тот немедля поднялся с постели, вышел на крыльцо и долго, вздыхая, прислушивался к шуму тайги и плеску реки…

«Теперь жди непогодь…»

За десять дней Арсению Морошке удалось взорвать на шивере около семидесяти зарядов Волкова. В черте будущей зауженной прорези оставалось уничтожить с десяток отдельных камней и пробить неширокую гряду, пересекающую русло реки. Пока сиверко не разгулялся вовсю, надо было рвать и рвать, не теряя ни одного часа.

Но не меньше, чем приближающейся непогоды, побаивался теперь Морошка и какого-либо вмешательства в свои дела со стороны Родыгина. Как и предполагал Завьялов, главный инженер до сих пор не показывался на Буйной. Но теперь он мог нагрянуть неожиданно. Как-никак, а в своих же интересах он должен был появиться в прорабстве, где заканчивались ответственные работы.

Обычно Арсений, ссылаясь на занятость, избегал разговоров с Родыгиным по рации, да и тот, кажется, не очень-то нуждался в заочных беседах с прорабом Буйной. Но вчера главный инженер потребовал, чтобы Морошка нынче утром явился к рации непременно. Что бы это значило? Не иначе, быть какой-то неприятности. От такой мысли в душе Морошки — похоже было — тоже начал подувать сиверко.