Новый Мир ( № 6 2008) - Новый Мир Новый Мир

Я вышел из парадной, снег сверкал на Чистых прудах алмазными горами, и пошел к метро.

Я прошел мимо Елизаветы, стоящей столбом, презрительно оглядев ее коренастую фигуру. Не зря я вторую неделю зарывался в каталоги. Теперь я видел, что Елизавета была одета случайно и вряд ли могла произвести впечатление на действительно богатых людей.

Больше того, я вдруг освободился от зависимости. Мне ничего не стоило подойти сейчас к ней и ошеломить признанием маскарада.

Но меня ждали другие горизонты...

БЛОНДИНКА С ПЕРЕБИТЫМИ НОГАМИ

Она появилась и сказала:

— Привет.

Громадная оранжевая сумка полетела в открытую дверь комнаты. Она ногами содрала с себя сапоги. Взбила яростными пальцами светло-синие патлы.

И улыбнулась. Улыбка милая, родственная.

Лежа на диване, наблюдать за ней безопасно. Ты как будто в капсуле и выпадаешь из ее поля зрения.

Она передвигается рывками, с ни

зкого старта: долго, тщательно растирает себя в ванной, опрокидывает на темя несколько тазов холодной и горячей воды, летит на кухню и там долго, тщательно перетирает крепчайшими литыми зубами грубые овощи.

Она собирается жить долго, долго быть молодой.

После кухни ее рывок — к письменному столу. Вначале она тщательно отвечает на письма родственников. Затем пишет о себе в дневник. Она не считает свою жизнь мемориальной, нет. Записывая о себе, она еще раз оглядывается, чтобы извлечь уроки.

Сочетание прагматизма с самым безоглядным прожиганием жизни — самое любопытное, что в ней есть.

Но там много чего еще.

Строение глаза у нее звериное: зрачок как шило протыкает все вокруг в поисках плодородных путей.

Ничего мальчишеского — все женское, но очень резвое. Когда она играла в гандбол, то именно несоответствие развитой попы и налитых грудок с неожиданной резвостью позволяло ей раз за разом убегать в отрыв и, распластавшись параллельно земле, вколачивать мячи мимо осатаневших от беззащитности вратарей. Ее цепляли сзади, срезали в полете локтями, бедрами и коленками, она падала. Иногда не удавалось сгруппироваться, и тогда оставалось лежать.

Ноги ломала каждый сезон. Что-то ей не везло на ноги.

После того как сломали лодыжку, бросила гандбол сразу и навсегда. Даже не приходила в команду, даже не читала спортивную страницу. А была уже в юниорской сборной.

Перевела стрелку на шоу-бизнес. Вдруг запела. Месяца три орала в квартире под метроном. Голос выработался хлесткий, с подвывом.

Начала ходить показываться. Смотрели почему-то ниже. Долго не могла понять, что им требуется.

Пока не встретился Ян Шайба, обросший черной шерстью. Он долго сопел, выхаживая вокруг нее восьмерками. Она пела тогда из репертуара Бритни Спирс. Вдруг его лапы легли сзади — одна сжала правую грудь, а другая втиснулась ниже живота.

Она очень удивилась. Это точное определение. В тот момент она была так далека от секса, просто в другой галактике. Поэтому не спеша отодрала лапы. Отошла на полшага и с разворота, как будто била пенальти, но – рукой, заехала ему в ухо.

Никто из новых знакомых не предполагал, что она гандболистка. Удар правой у нее был как у хорошего боксера. Шайба лег.

Музыканты забыли о нем и во все глаза смотрели на нее.

Потом послушали.

Скоро она пела в клубе “ЦЕКА”.

Ей дали имя Милена.

Я смотрю, как она заканчивает чистописание, и пытаюсь угадать ее следующий рывок.

Это может быть стирка.

Может быть DVD — новый фильм из сложных, для независимости в разговорах с самыми едкими из нахватанных журналистов.

Могу быть я.

Я — кот пушистой и дымчатой масти, очень опрятный и любимый хозяйкой.

Встроенный в меня гуманоид весел.

БРАНДАХЛЫСТ

Брандахлыст начинался со змееобразного отростка.

В нем долгое время не обнаруживалось никаких особых талантов. Ну — ползал, потом слонялся из угла в угол. Растапливал печь и сидел на корточках, устремляясь за огненными змеями, за треском пожираемых сучьев.

Брандахлыст — Брандахлыст и есть.

Озарен был мгновенно, поздней осенью. Стучал дождь. Трещали сучья. На когда-то крашенном полу суетились красные мыши — вестники поддувала.

“А ведь ничего не надо, — подумал Брандахлыст. – Ничего”.

И прошептал:

— Ни-че-го.

Брандахлыстиха принесла очередную охапку сучьев, грохнула их на жестяную покрышку. Заплакал сын Брандахлыста, — проснулся.

Наутро Брандахлыст был уже в районном центре. Агитировал он на железнодорожном вокзале. Встречал поезда с востока и с запада — стоянка здесь для всех была одинакова, шесть минут — он успевал пройти по земле от первого вагона до четвертого, затем подтягивался на руках на бетонную платформу, шел до одиннадцатого, спрыгивал в гарь и заканчивал шестнадцатым вагоном, повторяя открывшуюся ему истину:

— Ведь ничего нам больше не надо. Ничего!

Озадаченные пассажиры провожали его приближающимися к истине глазами и возбужденно пересказывали услышанное в купе и тамбурах.

— Действительно! Что нам еще надо?.. Ничего! Куда мы, прости господи, рвемся?..

Так пошла гулять по земле брандахлыстова ересь.

Власти издавали указы, постановления, конституцию меняли, пытаясь расшевелить население областей, — все тщетно.

Тот, у кого была печка, садился возле нее на корточки, задумчиво следил за игрой огня. У кого печки не было (а таких оказалось большинство), собирались у костров на окраинах, в заброшенных парках, а то и в кочегарках, не переведенных пока на газовое топливо, и смотрели, как одна стихия переходит в другую.

Могучая сила людей возвращалась к ним.

Брандахлыста же власти все-таки вычислили, привезли в столицу, и он, как это всегда случается, начал проповедовать в различных закрытых компаниях.

И камины были для этого сооружены из особого краснощекого кирпича, и люди собирались в очках, с блестящими волосами — а все было как-то не взаправду.

Брандахлыст скучал.

И называл он эти свои сегодняшние дела одним словом — грустнопупие. Или разнопопие. Смотря по настроению.

ВСЕ КОНЧИЛОСЬ

Проснусь и не знаю — где я. Месяц живу в общаге, а в сортир ночью по привычке через кухню иду. Покурю — и сна нет. Слесаря, двое, после армии, храпят, светло в комнате, ночь белая.

Куришь, куришь, и что-то все вспоминается, вспоминается... Мура какая-то. То батю вспомнишь безногого, как он в пятьдесят первом загибался от цирроза на Лиговке, то велосипед...

Чего велосипед вспоминать? А-а... Верку на раме катал, после ремеслухи. У Верки бока такие, что под боками — рама прогибалась. В Горелове нас папаша ее застукал. Но не женил. Если б не застукал, то, может... Где она сорок лет живет, в Горелове, что ли?..

А бывает, вспомнишь, как под дождь попал на футболе “Зенит” — “Динамо” Киев, и наши выиграли, как по Приморскому парку толпа валила и ревела — грома не слышно было...

Только мокрощелок своих не вспоминаю. И Надьку не вспоминаю. Видал я их...

Днем-то что. Днем в обед стакан примешь — и ничего, жить можно. А после обеда Костыль еще сгоняет на Курляндскую. “Здравствуйте, — говорит, — тетя Маша, мама наша! Пролетариату по блату для решительности в повышении производительности!” Костыль может. И “Агдам”, и после “Агдама” тетя Маша вынет и “Беломору” в долг даст. Костыль третью жену меняет, и ни одна алиментов не требует. И чего в нем?..

Ночью не уснуть. На работу мне сейчас ехать ближе — две остановки по Обводному. Слева, значит, церковь, там 43-й трамвай кольцо делал, потом идет слева Варшавский вокзал, потом Балтийский, и следующая моя.

Потом Костыль умер. Мы пришли на смену, а мастер и говорит: Костылев (это его фамилия была) умер от сердечного приступа.

Чего он так? Мы посидели немного в токарке, потом молодой Морозов говорит: давай я схожу. Еще быстрей Костыля сгонял. Мы первую не чокаясь, за покойника, а потом уже чокались.

Год прошел. Морозов уже тетю Машу по-своему, по-узбекски, называл “ханум Мария”. Она не сердилась. Только спросила однажды: