Ни дня без мысли - Леонид Жуховицкий

В творчестве советского периода Маяковский был не столько романтик, о чем неоднократно писалось, сколько утопист. Он придумал свою советскую власть, свою безгрешную партию, свой пролетариат и свое светлое будущее — «Коммунизм это место, где исчезнут чиновники, и будет много стихов и песен». Он и представить не мог, что советское чиновничество раковой опухолью задушит страну, а за стихи станут сажать, а то и расстреливать.

Хотя, возможно, в конце жизни он кое-что понял — а, может, и не кое-что, может, многое. Давно, еще, наверное, при Хрущеве, Женя Евтушенко рассказал мне нечто неожиданное о Маяковском со слов Михаила Аркадьевича Светлова. Светлова уже нет в живых, Евтушенко, насколько знаю, об этом не писал, и жаль будет, если такая подробность жизни утонет во времени. История вот какая. Незадолго до гибели, поздним вечером, Маяковский позвонил Светлову и предложил встретиться. Маяковскому было тридцать семь, Светлову около тридцати, молодые, в сущности, люди. Они ходили по Москве быстрым шагом и совершенно молча. И ритм, и молчание определял Маяковский, как старший. Потом он вдруг спросил: «Как ты думаешь, меня посадят»? Светлов от неожиданности только пожал плечами. И почти сразу разошлись по домам.

Что стало бы с Маяковским, доживи он до тридцать седьмого года — и к гадалке не ходи.

Уже в наше время выставку раннего советского искусства в Париже, назвали «Великая иллюзия». Коммунизм, безусловно, был иллюзией. И столь же безусловно — великой. Стоит ли удивляться, что величие иллюзии кружило голову нескольким поколениям талантливейших людей на планете, таким, как Пикассо, Неруда или Лорка?

Одним из самых талантливых был Маяковский. Прекрасная утопия оказалась ему точно по мерке, по росту, по темпераменту, по масштабам огромной одаренности. Он был искренне уверен, что «сказку сделать былью» задача куда более благородная, чем просто писать стихи, даже очень хорошие. «Мне плевать, что я поэт» — это его слова. Он «всю свою звонкую силу поэта» обещал отдать «атакующему классу». Он стремился «к штыку приравнять» собственное перо и во многом сумел этого добиться. Другой вопрос, стоило ли это делать. Но тут начинается уже не судьба поэта, а уроки из нее.

Первый урок достаточно очевиден: когда поэт всего себя отдает политике, страдают и поэзия, и политика. Как и много лет назад, любители стихов наполняют душу строчками одного из сильнейших русских лириков, но сегодняшних читателей мало интересует деятельность «агитатора, горлана, главаря».

Говорят, искусство проверяется временем. Маяковский эту проверку выдержал? Частично — несомненно. Если воспользоваться подсказкой Пастернака, можно составить сборник из Маяковского раннего и самого позднего — «Во весь голос». Это будет классика самой высокой пробы. Но как быть с многочисленными стихами долгого периода «лучшего и талантливейшего»? Забыть, как дурной сон? Признать неряшливыми ошметками творчества, поэзией, по едкому определению Есенина, «о пробках в Моссельпроме»?

Можно поступить и так. Но это будет крайняя бесхозяйственность.

И дело не только в том, что по стихам этих лет рассыпаны великолепные строчки, многие из которых давно ушли в живой язык — дело в самой сути «советской» поэзии Маяковского. По-своему она тоже бесценна.

Двадцатый век был страшен не только двумя кровавыми мировыми войнами, не только третьей, холодной, не только четвертой — войной террористов против цивилизации. Не менее кошмарно оказалось другое.

Два великих народа, россияне и немцы, приняли, поддержали и поставили властью над собой, вероятно, самые изуверские режимы в истории человечества. Как получилось, что потомки Пушкина и Гете не только ревностно служили Сталину и Гитлеру, но и восторженно умирали за них? Из чего выросло массовое безумие? Как предотвратить рецидивы?

Найти ответ на эти вопросы фантастически трудно. Много написано о том, как большевизм и нацизм выглядели, так сказать, снаружи. Но где взять взгляд изнутри?

На немецких экспертов рассчитывать трудно. Нацизм был грязен изначально, он ориентировался на подлецов, неудачников, бытовых предателей. Поэтому искусство Третьего рейха оказалось катастрофически бездарным, у людей одаренных оно не вызывало ничего, кроме брезгливости. Идея коммунизма была благородна, она звала к свободе и братству, потому и породила высокую литературу, музыку, живопись. И о том, как происходило зомбирование, а то и самозомбирование целого народа, кто же расскажет откровенней и глубже, чем «лучший, талантливейший»? Без него убийственный процесс вымывания из страны совести не понять. Его поэзия советского периода — это история болезни, написанная гениальным больным.

Мне кажется, к концу жизни Маяковский, так и не усомнившись в коммунистической идее, начал понимать, что реально творится в стране, которую он так любил, в партии, которой он так верил. Не случайно в последней поэме он обещал прийти в «Коммунистическое далеко» через головы не только поэтов, но и правительств. Но трезво взглянуть на катастрофическое вырождение власти, за которую он так пламенно агитировал, уже не было сил.

Наверное, ни один выдающийся российский художник не ставил на самом себе такой трагически опасный эксперимент. Наверное, наиболее точно описала произошедшее Цветаева: «Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил».

Лучше не скажешь.

МАСТЕР НА БАЛУ У САТАНЫ

Гениальный роман Булгакова «Мастер и Маргарита» сыграл в моей жизни такую колоссальную роль, что не могу не вспомнить людей, которых надо поблагодарить за этот дар. О Мастере и его Маргарите говорить не буду — их я не знал, да и написано о них достаточно. Но за то, что рукопись стала сперва журнальной публикацией, а потом и книгой, хочу поклониться троим — скромному литературоведу Августу Вулису, знаменитому писателю Константину Михайловичу Симонову и тогдашнему редактору журнала «Москва» Евгению Поповкину. Всех троих уже нет в живых. Вулис когда-то рассказал мне, как удалось пробить многослойную цензурную стену, спросить об этом Симонова я постеснялся.

Со слов Вулиса, было это так. Он знал Симонова по Ташкенту и, получив от Елены Сергеевны рукопись с безнадежной до того издательской судьбой, попросил Константина Михайловича о помощи. Чтобы облегчить прохождение романа через запретительные инстанции, Вулис написал к нему предисловие, где определил жанр «Мастера» как меннипею, авантюрно надеясь, что там, где роман наверняка запретят, непонятная меннипея, авось, проскочит.

К тому времени Симонов уже не ходил в литературных начальниках, но, будучи человеком очень талантливым и колоссально популярным, влияние свое не растерял. Первый, к кому они с Вулисом повезли рукопись, был, как ни странно, Софронов, тогдашний редактор «Огонька», журнала, при котором издавались разные приложения — в одном из них Константин Михайлович и понадеялся «Мастера» опубликовать. Софронова он не уважал, тот об этом прекрасно знал, и тем более был польщен визитом знаменитого коллеги. Встретил радушно, велел накрыть стол в кабинете, однако от публикации романа уклонился под тем предлогом, что Булгаков не вписывается ни в одно из приложений — как сказали бы нынешние телевизионщики, не попадает в формат. После короткого раздумья Симонов, опять же вместе с Вулисом, поехал в журнал «Москва», к Евгению Поповкину. Тот был литератором средним, недавно переехал в столицу из провинции, редактором считался безликим — но, на общее наше счастье, роман решил публиковать. Строго говоря, это был с его стороны подвиг — вся карьера могла рухнуть, да и жизнь вместе с ней тут же пошла бы под откос. Пусть этим подвигом он и запомнится — редактор, напечатавший «Мастера и Маргариту»…

Понимая, через какие тернии придется продираться, Поповкин попросил Симонова написать предисловие к публикации — хоть частично прикрыть роман своими орденами и многочисленными лауреатскими медалями. Симонов согласился, но потребовал, чтобы осталось и предисловие Вулиса — так сказать, первопроходца. Роман так и вышел — с двумя сопроводиловками. В те бюрократические годы в партию и комсомол тоже принимали с двумя рекомендациями.

В великой литературе всегда таится загадка. В житейской и творческой судьбе Михаила Булгакова их несколько.

Первая — корни «Мастера и Маргариты». Где они? Попробуйте сходу ответить на недоуменный вопрос, который очень редко рискуют произнести вслух и исследователи, и бесчисленные поклонники поразительного романа: откуда что берется? Да, был хороший, даже очень хороший писатель, но мало ли работало рядом очень хороших? И «Записки молодого врача», и «Дни Турбиных» — прекрасная проза. Однако из очень яркого ряда художников той эпохи Булгаков не выбивался. Ведь какие были имена: Бунин, Горький, Андреев, Пришвин, Леонов, Бабель, Сергеев-Ценский, Паустовский, Платонов, Эренбург, Олеша, Иванов, Шолохов, Федин, Ильф и Петров, Чапыгин, Пильняк, Зощенко, Шишков, Замятин, Серафимович, Тынянов, Алексей Толстой… В такой компании не стыдно и затеряться. Трезво говоря, Булгаков вполне мог остаться пятнадцатым или двадцать пятым в перечислении, и ничего унижающего писателя в этом не было бы. Но благодаря поразительному роману он не остался ни пятнадцатым, ни пятым, ни, может быть, даже вторым.