Ни дня без мысли - Леонид Жуховицкий

Сегодня Маяковский определенно выпал из моды. Его мало читают, почти не издают, в библиотеках не спрашивают. Когда-то о поэте яростно спорили — теперь не спорят. Не актуален, а если грубее, не интересен. И вполне закономерно с высоты нашей, уже не советской эпохи, задать вопрос: а кем он был в действительности, Владимир Владимирович Маяковский? В самом деле, крупная фигура в литературе или просто одно из печальных порождений уродливой эпохи, вроде колхозов, громоздкого и нелепого театра Красной армии или рукотворного Цимлянского моря, ныне быстро превращающегося в болото?

Вряд ли можно сомневаться, что Маяковский был очень крупный поэт. Его ранний период, как и самый поздний («Во весь голос») высоко оценил Пастернак. Им восхищалась бескомпромиссная Марина Цветаева. Его выбрал в литературные враги Сергей Есенин — а он слабаков в недруги никогда не выбирал. Самые популярные шестидесятники — Евтушенко, Вознесенский, Рождественский — в начале пути называли себя его учениками. Совсем юная Белла Ахмадулина посвятила ему прекрасные стихи, и тогдашние молодые поэты как свидетельство ее несомненного таланта приводили фразу из них — «Минутной слабостью человека сумел воспользоваться пистолет». Маяковского вспомнил Высоцкий в одной из своих лучших песен. А когда мы с ним ночью гуляли по Одессе, куда он прилетал сниматься в «Коротких встречах» у Киры Муратовой, Высоцкий, говоря о современных стихотворцах, сравнивал их именно с Маяковским, который был для него чем-то вроде эталона настоящего поэта.

Сегодня по делу и без дела повторяют слово «культовый», даже косноязычного ведущего убогой телепередачи причисляют к предметам культа. Но в середине Двадцатого века Маяковский, как никто другой, был фигурой культовой — не только его стихи, но и огромная личность объединяла и сплачивала молодежь. Неформальные и почти нелегальные вечера поэзии под открытым московским небом не случайно же проходили у памятника Маяковскому. И местоположением статуи это не объяснишь: до памятника Пушкину был один квартал, до памятнику Горькому тоже один. В Маяковском молодые вовсе не видели официального певца режима — бунтарь, оппозиционер, как сказали бы позже, диссидент. Помню спектакль «Баня» в театре Сатиры — такая яростная и откровенная издевка над советской властью просто оглушала. Студентка МГУ, сидевшая рядом со мной, изумленно воскликнула: «Кажется, меня эпатируют»!

И при всем этом Маяковский, действительно, был поэт советской эпохи. И, действительно, лучший и талантливейший. Что было, то было.

Сегодня, когда мы знаем, чем все кончилось, советское время представляется жестоким, лицемерным и грязным. Вспоминать его без отвращения крайне трудно, если, вообще, возможно. Но ведь в разные периоды оно было очень разным! Не случайно же Октябрьскую революцию радостно встретили столь разные люди, как Блок и Есенин, Станиславский и Мейерхольд, Бабель и Леонов, Коненков и Петров-Водкин, Эйзенштейн и Довженко, Малевич и Шагал, Леонидов и Мельников. И Шаляпин до эмиграции замечательно пел «Дубинушку» — «на царя, на господ». И о ненависти всех слоев населения к Николаю Второму и, вообще, к Романовым писали Керенский и Деникин, которых трудно причислить к большевикам. Это сегодня мы с горечью вспоминаем бессудный расстрел детей, няньки, слуги и доктора Боткина в подвале дома Ипатьева. Но тогда-то вспоминалось иное: Ходынка, Кровавое воскресенье, «столыпинские галстуки», пять тысяч повешенных крестьян и — две бездарно проигранные войны, семь миллионов погибших солдат, которых никто в России царской фамилии простить не мог. Парадокс истории — именно слабого царя назвали «Кровавым».

Стоит ли удивляться, что миллионы людей в стране восприняли крах монархии, как освобождение. И так бы оно, наверное, и было, если бы все закончилось Февральской революцией, выборами и демократией. Но заряд накопившейся ненависти был настолько велик, что мягкой, как сейчас сказали бы, «бархатной», революции озлобленному народу показалось мало…

И с Октябрем все не так просто. За переворотом последовала жесточайшая гражданская война, где обе стороны были искренне уверены, что воют за родину против предателей. Белые считали красных немецкими шпионами, красные белых агентами Антанты. Поэтому победителями было легко себя «пиарить»: ведь они защитили страну от чужеземных захватчиков. И не случайно за грозной междуусобицей последовала не только разруха, но и колоссальный творческий взлет по всей стране — в литературе, театре, живописи, кино, архитектуре, да буквально во всем. То, что было потом, страшно — но ведь это было потом.

Конечно, целый ряд писателей глубоко понял трагизм происходящего. Например, Бунин с его «Окаянными днями». Или Горький в «Несвоевременных мыслях». Или Волошин в стихах той поры. В отличие от них, Маяковский пророком не оказался.

Будем, однако, справедливы. К моменту революции провидцы были зрелыми людьми. А Маяковский? Автор «Облака в штанах» и «Флейты-позвоночника», безусловно, в семнадцатом году уже был, да многими и считался, поэтом огромного таланта, великим реформатором стиха. Все так! Но — сколько же лет было великому реформатору? А было ему, между прочим, двадцать четыре года. По нынешним меркам, молодой парень, почти пацан. Быть в этом возрасте блестяще талантливым естественно. Но мудрым… Кого назовем в русской литературе, кроме Пушкина? Хотя, возможно, и к Александру Сергеевичу мудрость пришла годами двумя позже, с «Борисом Годуновым». А после Пушкина? Полтора века прошло, прежде чем сравнимо глубокое понимание жизни открылось у молодого Иосифа Бродского, в тех же, например, «Пилигримах».

У меня нет ни желания, ни права осуждать или реабилитировать молодого Маяковского. Я просто хочу разобраться, как складывалась эта огромная личность. В помощь себе приведу короткий абзац из книжки Олега Табакова «Моя настоящая жизнь». Прославленный актер вспоминает время, когда создавался «Современник», а это было уже после XX съезда и знаменитого доклада Хрущева о преступлениях Сталина.

«Людям всерьез казалось, что Сталин — это бяка, а Ленин — хороший, и если нам удастся „плыть под Лениным“ и дальше, то это, собственно, и будет продвижение к коммунистическому далеку. Вера в эти мифические возможности была удивительной, как всегда у людей в том случае, когда они обладают только полузнанием, частью знания».

Тут все правда. А ведь для ровесников Табакова уже не было тайной ни разорение села, ни массовые расстрелы тридцать седьмого года, ни страшные поражения первого периода войны, ни пресловутая борьба с мифическим «космополитизмом». Что же спрашивать с Маяковского? В первые годы советской власти не только он — вообще, никто не обладал ни знанием, ни даже полузнанием, потому что обладать было нечем: самого знания или хотя бы полузнания попросту не существовало. Сам Ленин им не обладал — откуда было ему знать, куда приведет только начавшийся, безумный по масштабам исторический эксперимент. Во времена молодого Табакова знание все же существовало, им обладали старцы из Политбюро и расстрельщики с Лубянки. Во времена молодого Маяковского романтическая легенда о всеобщем счастье только-только пошла в рост и казалась точной наукой, неоспоримой теорией, которую нужно просто воплотить в жизнь.

Маяковский верил в неизбежность коммунизма, верил в то, что партия — ум, честь и совесть, что все недостатки реальности, которые он вполне отчетливо видел, искоренимы. Поэту и в голову не приходило сомневаться в безукоризненной красоте великой идеи — но кто из врагов советской власти так беспощадно издевался над советской властью, кто ее бичевал и клеймил так же яростно, как «лучший и талантливейший»? «Баня» и «Клоп», десятки язвительных стихотворений — сатира гоголевской силы. Даже Маяковский не смог отмыть добела черного кобеля, но шкуру ему Владимир Владимирович попортил основательно.

Он был агитатором за новый российский режим — но вот холуем режима не был никогда. Насколько я знаю, никто еще не усомнился в его абсолютной искренности. Маяковский много и восторженно писал о Ленине. Но вождь российской революции, действительно, был одной из крупнейших личностей Двадцатого века. С такой же симпатией и уважением писали о нем Есенин, Твардовский и, между прочим, Пастернак. А вот о Сталине, последние восемь лет при жизни поэта практически находившемся на вершине власти, у Маяковского лишь два промежуточных упоминания, сперва как о кабинетном сидельце («пятая дверь, он там»), потом как о докладчике на Политбюро. Конечно, это не говорит о некой оппозиционности поэта — скорей всего, низколобый усач просто был ему неинтересен.

В творчестве советского периода Маяковский был не столько романтик, о чем неоднократно писалось, сколько утопист. Он придумал свою советскую власть, свою безгрешную партию, свой пролетариат и свое светлое будущее — «Коммунизм это место, где исчезнут чиновники, и будет много стихов и песен». Он и представить не мог, что советское чиновничество раковой опухолью задушит страну, а за стихи станут сажать, а то и расстреливать.