Северянин (СИ) - "Nnik"

          Вскоре рядом опустилось тяжелое тело. Камушки издали тоскливый хрусткий звук.

          — Ну, вот мы и в землях Норвежских.

          — Да… и что-то нерадостно встречают нас!

          — Почему же? Стихия гуляет — только чествует.

          — Что ж… мне по нраву такое толкование. И все же, покуда все не уляжется, придется нам тут сидеть.

          — И посидим, — улыбнулся Торир, — посидим.

          Позже, когда небо посветлело и ливень обратился моросью, Трюггвасон послал к местному ярлу гонцов, велев позвать того для разговора.

          Ярл Вигфусс, полный, лысоватый мужичек, прибыл, когда горизонт уже окрасился алым. К тому времени люди Олафа уже успели развести огонь и начали поджаривать куски подчерствевшего хлеба. Кровавые сполохи, играющие на темной поверхности беспокойного моря, навевали тоску и тревогу на испуганного ярла.

          Олаф поднял кубок, приветствуя гостя, и жестом предложил сесть. Вигфусс спрыгнул с недовольно всхрапнувшего коня и, потоптавшись на месте, опустился у костра. Ему налили вина и предложили хлеба с сыром.

           — Угощение наше весьма нехитро, — начал Трюггвасон, — ты уж не обессудь. Но вино хорошо, испробуй! Его привезли с далеких южных земель, где лозы винной ягоды растут повсюду и солнце столь горячо, что дарует плодам их невиданную здесь сладость.

          Вигфусс принял напиток и пригубил вино.

           — Благодарю. Мне доложили, что прибыл в земли мои великий воин и что желает говорить он. Только не поведали ни кто ты, ни зачем здесь.

          — Имя мое Олаф, сын Трюггви. Предки мои славны и имениты, но пуще прочих велик был Харальд Прекрасноволосый, первый конунг Норвежский, — и, не дав Вигфуссу осознать, кто перед ним сидит, продолжил: — А прибыл я, дабы избавить земли своих предков, свои земли, от гнета конунга, что не чтит законы, для которого честь воина — пустая Блажь. Я возглавлю священную Норвегию по праву крови своей, и править буду как велит закон и Бог единый.

          — Бог… единый? — едва шевеля бледными губами, переспросил Вигфусс.

          — Да, единый! Единственно истинный и всемогущий, единственный, достойный преклонения! — и такой правоверный огонь горел в тот момент в глазах Трюггвасона, что и невозможно поверить было в правдивость слов, что шепнул Олаф как-то на ухо Норду.

          — Но…

          — Ты признаешь, признаешь меня конунгом своим, принесешь клятву верности. И крестишь своих людей!

          — Я… я… — хотел было возмутиться Вигфусс.

          — Мои люди просто перережут твоих. Может, на этих скалистых островах народу и поболе, чем у меня будет, да только много средь них крестьян да трэллов. У меня же — лишь искусные воины. Решай.

          — Мы… мы примем крещение.

<center>***</center>

          — Ты больно задумчив сегодня, — протянул Хакон, глядя как его личный раб вяло выставляет перед ним кушанье, — и угрюм сверх обычного. Неуж есть что, гложущее твой разум?

          Тормод даже головы не поднял. Он уже привык к тому, что конунг часто задает ему вопросы, но никогда не интересуется ответом. Так и сейчас, приступив к еде, Хакон тут же забыл о трэлле. А между тем, Тормод и правда думал. Странные, недопустимые мысли бродили в его голове, отвлекая от каждодневных обязанностей, мешая выполнять простые, отточенные движения.

          Эрленд… Наглец, грубиян, распутник… Странный, неправильный… Не воин, а не пойми что. Красив как баба. Нахален пуще торгаша на рынке. Кривляется хуже балаганщика. Порой капризничает будто ребенок. Но… той ночью… Тормоду даже страшно было от откровенности, обнаженности души. Будто на мгновение Норны не переплели их нити, нет — в одну соединили. Так, что не понять, где чья судьба, где чьи чувства. И засыпали потом оба со счастливыми улыбками на губах. Так Тормод уже давно не улыбался. Если какая радость раньше и отражалась на его лице, то была она черной, грязной, запятнанной темными, злыми мыслями.

          Только Тормод не знал, нужно ли ему такое счастье. Было в нем что-то… неправильное. Как можно так вот прижиматься к тому, кого любила сестра? Тому, кто ее презирал? Как? Неужто все прощается? Забывается, будто не было?

          Скрип двери прервал мысли Тормода. В комнату вплыла Тора. Светлые волосы сияющей волной ниспадают на спину, голубые глаза довольно прищурены, точь-в-точь как у хищника, завидевшего добычу.

          Небрежным жестом велев Тормоду удалиться, она подошла к конунгу близко-близко и, почти касаясь губами уха Хакона, прошептала:

          — Как мог ты столь надолго позабыть обо мне?

__________

* Хой — остров, второй по площади среди Оркнейских островов, расположенных у северного берега Шотландии. Известен прежде всего по находящемуся на его северо-западном берегу кекуру (скале) Старик Хой.

========== Глава 21 ==========

                  Из огромного шатра, разбитого прямо на каменистом берегу, всем ветрам на потеху, доносилось протяжное гулкое пение. Резкие холодные порывы рвали мелодию и уносили куски молитвы вдаль. Воздушными апостолами новой веры, гонцами могучего ярла летели они от Оркнейских островов до самого северного Киннаруддена, оседая заунывным воем на языческих землях. Предвестники перемен, они просачивались в самые потаенные углы да закоулки и порождали в сердцах людей неясное томление, волнение, пока не знающее выхода.

          В шатре, удерживая мерно покачивающуюся, сочащуюся удушливым запахом ладана лампадку, стоял Олаф. Губы ярла едва шевелились в словах молитвы, но все же казалось, что его низкий зычный голос парит над всеми прочими, сливающимися в нестройный хор. Глаза Олафа были едва прикрыты и совершенно пусты, как у мертвой рыбы. Вигфуссу, старательно кладущему кресты прямо перед Трюггвасоном, чудилось, будто смотрит тот сквозь него, то ли говоря напрямую с непонятным и чуждым пока Богом, то ли, напротив, заглядывая в самые глубины ада.

          Огоньки множества свечей плясали на оружии, с коим викинги не расставались даже во время молитвы, многократно отражались в блестящих шлемах, горели маленькими костерками в темных зрачках. Вонючий дым туманил разум не хуже шаманских трав, священные песнопения, на взгляд Вигфусса, не слишком отличались от камланий жрецов. А сонливость, нагоняемая молитвенными завываниями, казалась весьма схожей с одурманенным сном, в коем приходят видения.

          Вообще, все происходящее Вигфуссу жуть как не нравилось. Пусть воодушевленный страстной речью иноземного ярла народ и не слишком сопротивлялся крещению, да и клятву на верность дал весьма охотно — кто зовется конунгом им здесь без особой разницы, а развлечение вышло знатное — да только вот чуял: не принесет добра то на его земли. Покуда воины-чужеземцы здесь, смирнехонько сидеть жрецы будут, а только люди Олафа за весла возьмутся — вмиг бунтовать начнут. Где это видано, чтоб вот так, враз, веру менять? Как возможно такое? Веками обращались предки их за помощью и удачей к мудрецам Асгарда. Взывали к Одину на поле брани, молили Идуну даровать исцеление, приносили дары Ньёрду, чтоб послал попутный ветер. А теперь как? Обо всем сразу просить? Один жрец все подаяния принимать станет? От подобной глупости Вигфусса передернуло: больно много денег и влияния в руках одного алчного человека, а в том, что служитель любого бога жаден до богатств и власти, ярл был уверен.

          Да и вообще, непонятно оно, как с этим богом разговаривать. Старые покровители, они хоть и боги, но близкие, понятные, простые. А этот бог — он совсем не такой. Толковал Трюггвасон, что чужды ему все страсти земные. И как ж теперь его ублажать? То можно было животное какое али дорогие фрукты в дар принести, умилостивить. А как угодить тому, кто ничего не желает. «Праведным быть надо!» — сказал Олаф. Только что значит то — не растолковал. Какая праведность такая? И как ее блюсти? Не красть? Не убивать? Да что вообще останется делать жителям скалистых островов? С утесов в море бросаться — такая смерть куда легче мук голода.