По повестке и по призыву . Некадровые солдаты ВОВ - Юрий Мухин

Постепенно батарея, да и весь полк, стали приходить в себя, и я свою батарею нашел в подсолнечниковом поле в балочке, где и был оставлен со своим пулеметом. До начала войны я был средним уносом, у меня был конь Писарь и кобыла Поза, когда началась война, при батарее по штату военного времени требовалось два пулемета — один при батарее, другой на НП, а так как я пулемет изучил еще в техникуме, меня и назначили пулеметчиком. Была у нас на два пулемета одна лошадка, мобилизована в Микоянабаде, и был командир пулеметного отделения Терский (еврей).

Эти события первого дня моих боев были 25 сентября 1941 года. Когда мы встретились с немцем, там линии фронта не было, не было наших войск, были немцы, шли они на восток, сколько смогли пройти, им никто не мешал. Местом событий была земля совхоза им. Артема, в 40 км от Полтавы, так нас информировало наше командование.

За вечер и ночь мы малость освоились, каждый нашел свое место. Мой окопчик и пулемет были в 20–30 метрах слева и впереди нашей батареи. Я проснулся от необычной тишины и разговоров наших солдат и спрашиваю, а наши пушки не стреляли? Смеются: «А ты что, мертвый был?» Мне что-то помнится, во сне слыхал огонь наших пушек, но не проснулся. Настолько мы были тренированы, что даже выстрел пушки не мог нас разбудить, а скажи тихонько: «Тревога», — и мы на ногах. Второй и третий день нашей войны прошел в обстрелах: они — наши, мы — их позиции. Я со своим пулеметом бездействовал.

На 4-й день боев немец подтянул танки, добавил живой силы, но самолетов все еще не было. Утром 29 сентября немец пошел в атаку, появились на флангах танки, прошел слух, что нам грозит окружение. Некоторое время отстреливались, а затем начали отступать. Я со своим пулеметом и напарником идем вслед за батареей, и уже в конце подсолнечного поля поступил приказ: связи с 5-й батареей нет, передайте — сниматься с позиции и идти туда-то.

5-я батарея стояла левей и сзади нас, мы с напарником все по тому же подсолнечниковому полю идем к батарее, стоящей в низине свекловичного поля. Я с карабином на плече и пулеметом в руке шел впереди, за мной мой напарник, который вдруг ойкнул, оказалось, пуля попала в кисть правой руки. Перевязали как смогли, повесил на его плечо пулемет, он забрал диски и ушел вслед уехавшей батарее, а я один пошел выполнять задание, пригибаясь в подсолнухах. На краю поля в низине кто-то накосил сена и оставил копну на границе подсолнечника и свеклы. Остановился и вижу — по свекловичному полю идет цепь немецких автоматчиков и строчит во все стороны для профилактики. Я подошел к копне, лег и с карабина, с упором, как учили в мирное время, взял на мушку двоих ближайших мне фрицев. Выстрел — и один упал всерьез, а второй хоть и был «под мухой», больше не поднялся, затаился. Немцы уже подходили к 5-й батарее, смотрю — последняя пушка уезжает влево, а сзади от меня по ней стреляет немецкий танк, который был на свекловичном поле. Я возвращаюсь и на выходе со своего поля вижу картину: три пары лошадей тянут пушку с зарядным ящиком, у передней лошади осколком снаряда отбито полморды, она фыркает кровью, ездовой спросил: «Куда ехать?» Я указал рукою, и они ускакали.

Вышел на скошенное поле пшеницы, невдалеке стояла скирда, знаю, что там стояла наша батарея. Подхожу, около скирды одиноко стоит наша пушка, под скирдой сидит наш солдат Акопян, перебирает кишки, стараясь заправить их в живот, разорванный осколком снаряда, и просит: «Николай, застрели меня!» Уговорив его потерпеть, я пообещал, что пришлю за ним транспорт, подошел к пушке — три увезли, а одну бросили! Рядом лежат снаряды, видно, готовились к бою. Нас предупреждали не оставлять оружие врагу: если невмоготу — вынь замок. В этой пушке замок был на месте, я его вынул и пошел искать свою батарею. По дороге вскоре подобрал раненого в ногу пехотинца, он еле передвигался, опираясь на свою винтовку, помог ему, он, обхватив меня за плечо, ковылял рядом.

Вскоре навстречу нам мчится с зарядным ящиком пушечная упряжка во главе с нашим помкомвзводом, остановился около нас и спрашивает: «Там немцы?» Отвечаю: «Возьми замок от пушки, забери пушку и раненого Акопяна». Они уехали, а мы с пехотинцем пошли к своим. Вскоре они уже с пушкой, но без Акопяна обгоняют нас, попросил: «Возьмите на лафет раненого». Да куда там, умчались, бросив нас. До места расположения нашей батареи уже в полном составе было недалеко, кое-как дошли. Спрашиваю старшину: куда девать раненого? Вон там внизу село, отведи туда, там и сдашь в санчасть. Спустились вниз, идем по крайней улице, а навстречу едет санитарная двуколка с ранеными, на козлах сидит ездовой и грузинка-медсестра. На мою просьбу взять и этого раненого отвечает: «Некуда брать». Еле уговорил, медсестра слезла с козел, усадили на ее место раненого, а сестра пошла пешком следом за двуколкой.

Время уже за полдень, я не завтракал, не обедал, зашел в первый попавшийся дом, никого нет, в печке еще угли горячие, там сковородка — наелся, запил молоком и пошел к своим. Жители где-то попрятались от войны.

Война и вдовы

Назавтра, это было 29 сентября, мы начали отступать, командиры сказали, что нам уготовлено окружение. Четыре дня мы наравне воевали с немцами, и они прозвали нашу 75-ю дивизию «дикой». Шли, не помню ни одного населенного пункта, но вскоре очутились на окраине Харькова. Помню, как два солдата несли на плащ-палатке много печенья, пряников, конфет (где-то недалеко была кондитерская фабрика), скупые были солдаты и не угостили нас, а с продовольствием становилось все трудней и трудней, и многие переходили на «бабкин аттестат». Я был стеснительным и к бабкам не обращался, питался тем, что попадется: то свои склады народ растаскивал, и мне что-то перепадет, то магазины опустошали — ведь был приказ все, что оставляем, надо уничтожать, чтобы врагу не досталось. Немец ночью спал, отдыхал, а мы ни днем, ни ночью не успевали отдохнуть, я часто в скирде ночевал, благо, лошадка у меня была хорошая: седло сниму, ее пущу — тут же она и пасется. Лошадка моя та, что я мобилизовал в городке Микояно-бад, что высоко в горах на речке Арпа-Чай.

Из Харьковской области вошли в Курскую, и там со мной произошел такой случай. Как я уже говорил, многие перешли на «бабкин аттестат», а я так и не смог, и вот настал такой момент, что есть совсем стало нечего. Был я тогда во взводе управления разведчиком-наблюдателем, а Свистков, Улановский, Карпов (все призыва 40-го года, учились в Тульском институте, и их взяли со второго курса) — связисты с того же взвода. Ребята городские, смелые, быстро перешли на «бабкин аттестат». Однажды я и спросил: «А как вы питаетесь, где ночуете?» Отвечают: «Ты же знаешь, немцы, едва солнце на закате, заходят в деревню и останавливаются в западной ее части. А мы на выходе в восточной части облюбуем домик, попросимся, хозяйка не откажет, накормит и на ночлег оставит, и всегда спрашивает, когда будет немец и какой он. Отвечаем, что мы рано утром уйдем, а он через час-два придет, вот тогда вы и увидите, какой он, мы сами его близко не видели. Просим пораньше приготовить нам завтрак, а если проспим подъем, разбудить нас».

Была поздняя осень, шли дожди, шинелька до пояса в грязи, сапоги каши просят, и вот в одно утро я и мои товарищи разом вышли, но и они тоже на сей раз не позавтракали. Вошли в лес, там дорога еще хуже — сверху роса обливает, внизу грязи море, а тут еще и голодные. Туляки и говорят: «Войдем в первую деревню, смотри, где идет дымок из трубы и пахнет съестным, заходи и будешь сыт». Вскоре лес кончился, дорога идет прямо, как выяснилось, к мосту через Донец, а слева улица самая крайняя, дальше улицы лес, справа дома, и со всех дымарей идет такой знакомый и приятный дымок.

Доходим до первой избы, один из туляков шасть и в калитку, я за ним, другой меня за рукав — нельзя: один зайдешь — хорошо накормят, два — хуже, а четыре — совсем голодными выйдем. Вон домов много, иди и выбирай. Пошли дальше, зашел второй туляк, потом третий, а я дошел до конца улицы и никак не решался зайти. Возвращаюсь обратно, иду, понурив голову, и вдруг слышу приятный женский голос: «Солдат, здравствуй!» «Здравствуйте», — отвечаю. «Ты (сразу разговор свела на ты), может, кушать хочешь?» «Хочу», — отвечаю несмело. «Тогда заходи!» Тут я уже осмелел, она калитку открыла, зашел. Двор небольшой, но аккуратный, летом, видать, цвели цветы, дальше хозпостройки, слева в конце дома дверь, заходим в сени, слева опять дверь. Кухня и столовая вместе. В сенях темно, а в избе светло — 2 окна, справа печь и кочерги в углу, прямо — просторный стол. Слева стоит скамейка, справа — табуретка, чуть дальше на стене между окон большое зеркало и умывальник с тазом. Девица и говорит: «Ставь свою лушню (карабин у меня на плечах назвала «лушней»!) в кочерги и глянь в зеркало, какой ты грязный и небритый». Мне не надо было смотреться, я и так знал. «Раздевайся, умойся, побреешься, а тем временем мама приготовит завтрак. Мама! Вода горячая есть?» Та кивнула головой. Молодуха налила теплой воды в умывальник, я умылся, принесла бритву, побрился, а она все время рассказывает: «Сразу после свадьбы мужа забрали в армию, служил на границе, и не так давно пришла похоронка, проклятая эта война всю жизнь исковеркала! Он ростом, как и ты, да вы чем-то и похожи. Это его бритва, осталось три костюма — шерстяной, шевиотовый и бостоновый — можно примерить — как раз на тебя». Тут подоспел и завтрак, мама ухватом вынула большую сковороду, на которой шипело и шкворчало сало, колбасы домашние, рядом поставила тарелку с горой оладьев — аромат пошел по кухне, что аж голова закружилась! Молодуха сбегала в комнату, что выходила на улицу, и принесла чекушку с зеленой наклейкой «Московская водка». Я сел на скамейку, молодуха напротив на табуретке, распечатала чекушку, себе наливает рюмку, мне остальное в стакан, чокнулись, она сказала: «За встречу!» Я: «Угу». Во время нашей беседы она говорит, я молчу или «угу».