По повестке и по призыву . Некадровые солдаты ВОВ - Юрий Мухин

Когда мы остались без пушек, то оказались и не артиллеристами, и не кавалерией, хотя почти каждый был на лошади, и не отступали уже, а драпали во всю прыть. Сначала кучкой по подразделениям, командование ставило указатели, какая часть куда идет, то было терялся свой полк или дивизион, а то доходило до того, что и дивизии своей не находили. Питались все подножным кормом: то повезет — жаришь и живешь, то совсем ничего нет. Так было со мной в Осколе (забыл, старом или новом). В центре города смотрю, народ идет, груженный крупой, сахаром, маслом (вещевой «рынок» меня не интересовал, задача — добыть пропитание). В одном дворе какого-то магазина или склада толпа окружила деревянную бочку и разбирает масло. У меня было два котелка, один круглый, большой, другой овальный с крышкой-сковородкой. Я слез с лошади, взял круглый котелок и зачерпнул прямо из бочки масла, благо была жара, и оно легко бралось. Уселся на лошадь, радость-то какая — масла море, а хлеба ни крошки. Выехал на улицу, смотрю — и гражданские, и военные на больших скоростях движутся: гражданские по домам, а военные вдоль улицы. А паника вызвана налетом большого количества немецких самолетов.

По опыту знаю, бомбить будут, где больше народа, и я увидел улицу вправо от магистрали, туда никто не бежал, а я свернул и поехал по ней. Вскоре кончаются дома, улица превращается в греблю,[5] по обе стороны растут густые деревья. И я поехал, куда выведет. Смотрю, впереди греблю закрыл самолет-истребитель (как мне показалось). Куда его тащили, как он оказался на гребле? Но для меня это было некстати — мой конек заартачился и дальше не идет. Слез с него, взял под уздцы, и со мной он пошел по склону насыпи. Сел, дальше еду, гребля заканчивается, слева попыхивает паровоз, оказывается, выехал я к какой-то станции и именно туда хлынули немецкие самолеты. Бомбы рвались огромные, и было их много, при взрывах вспыхивал красно-фиолетовый огонь. Я лошадку прутиком — давай быстрей, а то вдруг летчик-растяпа попадет не в вокзал, а ударит по мне. Но лошадка моя и раньше никогда не бегала, а теперь тем более. Проехав немного, вижу, стоит полуторка, на ней спаренный зенитный пулемет и никого нет, а вокруг пулемета лежат буханки хлеба. Пару буханок кладу в вещмешок и дальше, вижу, в кювете в кустах прячутся зенитчики, я их отругал и поехал. Выехал в поле, а военных, гражданских, пеших и с повозками, со стадами скота — очень много! Спрашиваю, куда идем-то? За Дон — отвечают. Одни говорят, хороша переправа у Ка-ратаяка, другие — в Лисках. Я двинул на Каратаяк — куда и большинство.

Своих не то что с батареи, из полка и дивизии никого не встретил.

Повечерело, выбрал себе ночлег, чтобы и лошадь попаслась, развел костер, нажарил с маслом гренок и наелся до отвала. Вместо подушки у меня было седло, лошадка тем и хороша была, что от меня далеко не уйдет. Видать, я малость проспал, смотрю — никого нет, все куда-то уехали. Еду, долго еду по степной дороге один, где-то среди дня попадается мне группа пеших военных, спрашиваю: «Куда идете?» — «На переправу в Лиски». — «А в Каратаяк?» — «Мы оттуда, там немцы из людей сделали месиво, переправу разбомбили, кто вплавь, кто ко дну, мы обратно».

Присоединился к ним и я. Сколько мы добирались до Лисок, не помню, но чем дальше, тем больше военных и гражданских, техники. Что делалось на переправе, пересказать трудно, это надо видеть. Еще на подступах к ней задние напирают на передних, командиры собирают свои части, отстраняют гражданских, ругань, драки, все хотят за Дон. Я, как отдельная часть, со своей лошадкой переправился успешно: только отбили атаку самолетов, навели переправу — и я тут как тут. Переправа сборная, самолеты налетели — плоты разобрали, улетели — соединили и переправляйся.

За Доном как-то стало легче, и я принялся искать своих и вскоре нашел. Наш полк отводили куда-то вглубь, на переформирование. На наше счастье, начфин содрал с древка полковое знамя, положил в портфель и нас нашел, а какой-то другой артполк потерял знамя, хотя матчасть всю вывел за Дон. Их расформировали, начальство в штрафную, номера их полка не стало, взяли пушку безномерного полка, а наш полк как был 80-й, таким и остался, только пушки уже не горно-вьючные, а полевые «ЗИС-3», такие же 76-мм, но более мощные, не такие прыгучие при стрельбе, как наши. И дальность стрельбы намного большая, и возили их не лошадьми, а машинами. Ко всем этим переменам нам было отведено место и немного времени для освоения.

На одном из участков немец наши войска, стоявшие на правом берегу, стал теснить, шли сильные бои, и наш полк погнали на выручку. У нас было 4 пушки, и каждую возил свой автомобиль. В это время я уже был наводчиком, у нас был «ЗИС-5», а у остальных американцы: «Форд», «Шевроле», «Студебеккер». С горючим было трудно: давали для «ЗИСа» три ведра керосина и ведро бензина, из которого шофер себе отливал в бутылку. «Американцам» — наоборот: три бензина и ведро керосина. Если требуется завести машину, да еще утром, то наш «ЗИС» из этой бутылочки хлебнет, сам заведется и других заведет с буксира.

Так было и в то утро, когда потребовалась помощь нашим войскам на правом берегу. Пока наш «ЗИС» заводил «американцев», они уехали, а мы загрузились снарядами, подцепили свою пушку, но когда приехали, те три пушки уже почти окопались. Расположилась батарея на опушке лесного пятачка, команда: пушка от пушки 40 метров. Так вышло, что командир батареи ушел в лесок, что впереди нас, к 5-й нашей батарее (кстати, ею командовал немец по национальности) согласовывать действия, а я был и наводчиком, и командиром орудия. Посмотрел на высокий правый берег Дона, на лесок, где стоит 5-я батарея, на то место, на котором стоит наша пушка, и вижу: если враг подойдет близко, то наши снаряды будут задевать верхушки деревьев, поэтому я самовольно отодвинул место для пушки еще метров на 80.

Поставили пушку, окапываемся, машина ушла в укрытие, приходит комбат и спрашивает у лейтенанта, пришла ли четвертая? Пришла. «Да нет ее тут», — возмущается комбат. Лейтенант отвечает: «Она немного дальше». Прибегает к нам разъяренный комбат и кричит: «Что за самовольство, кто позволил нарушать правила?!» Я начал оправдываться, да где тут — получай 5 суток гауптвахты. Это первая и последняя в моей жизни «губа». В лесочке на свежем воздухе приставили ко мне часового, нашего же солдата, и мы начали обустраивать мою «губу». Вырыли ямки по колено, сами сели, опустили в ямки ноги, закурили. В это время связисты дали связь со взводом управления и поступила команда: «Огонь!» Начали три пушки стрелять, слышу — прицел с каждым выстрелом уменьшается, немец все ближе к Дону, он в мертвой зоне для наших орудий и тем более для 5-й батареи — она ближе нас к берегу. Тут бегут с 5-й и кричат: «Не стреляйте, ваши снаряды рвутся у нас над головами». Все стихло, не стреляет наша батарея, не стреляет 5-я батарея, а я кричу: «А наша пушка может стрелять!» Комбат: «Стреляй!» Так я на губе, без снятия с наказания начал стрелять. Комбат 5-й взял на НП в свои руки командование, и мы одной пушкой начали палить: израсходовали свой боезапас, своей батареи и начали носить снаряды с 5-й.

Поначалу я вскакивал со станины при выстреле, отрывался от панорамы, а затем прыгал вместе с пушкой. Телефонист передавал данные и благодарности от комбата 5-й.

Ствол раскалился, из откатников вытекала тормозная жидкость и кипела, а я угорел. На мой счет записали несколько пулеметов врага, четыре миномета и много фрицев. После боя (атаку мы отбили) с того берега возвратились наши разведчик-наблюдатель Карпов и связисты Свистков и Улановский. Как рассказали позже, на середине Дона лодку обстреляли из пулемета, и Улановскому пуля попала в грудь, он только и успел сказать: «Передайте маме, что я честно погиб за Родину». На нашем берегу его и похоронили.

Большое наступление

Потом нас перебрасывали то в одно, то в другое место — поддерживали свои войска на правом берегу. Вскоре очутились мы в районе Клецкой — Мелоклецкой.

Освоились, наступила осень, немец дошел до Сталинграда, шли жесточайшие бои, наша дивизия и полк держали оборону на Дону в районе Клецкой — Мелоклецкой. В ноябре выпал снежок, хорошо подморозило, нас одели в зимнюю форму: солдатам ватные брюки, бушлаты, офицерам полушубки.

Устроили баню. В небольшом сосновом лесочке поставили машину с котлом и трубами с дырочками, по которым текла теплая вода, и «душегубку» — так называли машину для прожарки белья и верхней одежды. Мылись прямо поддеревьями на снежку, одевались в еще горячее из «душегубки» белье.

Чем ближе к концу ноябрь, тем больше к нам прибывало техники, солдат, орудий, «катюш»[6] и «андрюш».[7] Стало ясно — что-то будет. 18-го вечером объявили полную готовность — идем в наступление. В каждой батарее были свои пристрелянные цели, был не один боекомплект снарядов. Рано на рассвете 19 ноября все вокруг на разные голоса загрохотало, и тысячи снарядов обрушились на позиции фашистов. Часа через два через реку по льду прошла пехота, тронулись вслед и мы. Со стороны немцев никакого сопротивления — кто если и остался жив, то убежал без оглядки.