Инкассатор: Страшный рассказ - Андрей Воронин

Он поставил стакан, сильнее, чем нужно, припечатав его донышком к крышке стола, и сердито сорвал трубку, едва не опрокинув при этом вычурный, выполненный в стиле ретро телефонный аппарат, блестевший и переливавшийся фальшивой слоновой костью и не менее фальшивым золотом. В волосатой, унизанной перстнями коричневой лапище Рубена Ашотовича вычурная телефонная трубка выглядела какой-то ненастоящей.

– Слушаю, э? – неприветливо бросил он в микрофон, брезгливо оттопырив толстую нижнюю губу.

– Здравствуйте, Рубен Ашотович, – послышался в наушнике знакомый молодой голос. – Это Ярцев вас беспокоит.

– А, Коля-джан! – сразу сменив гнев на милость, расплылся в неискренней улыбке Рубен Ашотович. Он еще не отошел от своих сердитых мыслей, и потому улыбка его была процентов на восемьдесят притворной, вызванной только лишь привычным нежеланием срывать свое дурное настроение на людях, которые ни в чем перед ним не провинились. Рубен Ашотович никогда не третировал подчиненных понапрасну, зато те, кто действительно того заслуживали, всегда имели возможность в полной мере ощутить на себе всю ураганную мощь его восточного темперамента. – Рад тебя слышать, дорогой! – продолжал Рубен Ашотович. Гнев его понемногу уходил, да и звонивший был человеком нужным, добросовестным и труднозаменимым. – Что хочешь, э? Только зарплату не проси, ладно? Ты вчера получил, я знаю, сам ведомость проверял.

– Это по поводу вашей просьбы, – сдержанно ответил собеседник, давно привыкший пропускать мимо ушей неуклюжие шутки своего работодателя.

– Моей просьбы? – изумился Рубен Ашотович. – Какой просьбы, э? Что такое просил, когда просил? Что хотел, почему? Ничего не помню, слушай! Опять меня разыгрываешь? Нехорошо над старым человеком шутить, Коля-джан!

Рубен Ашотович Акопян вовсе не был стар – минувшей зимой ему исполнилось всего-навсего сорок шесть лет, – но любил иногда на людях пожаловаться на возраст и связанную с ним немощь, которой на самом деле не испытывал. Это казалось ему отменной шуткой; еще смешнее было то, что некоторые деловые партнеры, особенно недавние, не успевшие узнать его как следует, на эту шутку покупались и всерьез полагали Акопяна старым горным бараном, неизвестно каким путем затесавшимся в серьезный бизнес. Порой такое заблуждение служило ему очень недурным подспорьем в делах: тот, кто считает тебя дураком, сам неизбежно начинает делать глупости и выбывает из игры раньше, чем успевает осознать, что с ним произошло.

Впрочем, человек, который звонил Рубену Ашотовичу в данный момент, знал его как облупленного. Человека этого звали Николай Ярцев, и в издательстве Акопяна он занимал полуофициальную должность литературного эксперта. В его обязанности входило прочтение всех поступающих в адрес издательства рукописей и вынесение окончательного приговора: стоит возиться с новым автором или не стоит, даст прибыль та или иная книга или не даст. Никакого специального образования Ярцев не получил, зато имел безошибочное чутье, отменный вкус и, главное, страстно любил чтение – так любил, что мог читать круглыми сутками, нисколько при этом не уставая. Словом, человек он был уникальный, ежегодно экономил Рубену Ашотовичу огромные деньги, которые, не будь его, были бы пущены на опубликование всякой убыточной белиберды, и потому Акопян берег его как зеницу ока, а также холил и лелеял, как любимую машину.

– Да какие шутки, Рубен Ашотович! – нетерпеливо воскликнул Ярцев на том конце провода. – Помните, вы меня просили последить за почтой? Ну, насчет рукописи про несчастную любовь...

– Э! – воскликнул Акопян. – Совсем забыл, слушай! Вай, старый стал, совсем глупый стал, все забываю, слушай... Так что там у тебя с этой рукописью, Коля-джан?

– Кажется, есть, – сказал Ярцев и выжидательно замолчал.

Пользуясь тем, что собеседник его не видит, Рубен Ашотович хитро ухмыльнулся. У каждого человека есть свои маленькие слабости. Ярцев, например, начитавшись умных книжек, слегка помешался на психологии и теперь почти непрерывно экспериментировал в этой области. Вот и сейчас он просто так, явно от нечего делать, пытался заставить Рубена Ашотовича плясать под его дудку и в заранее рассчитанный момент произносить заранее запрограммированные им, Ярцевым, реплики. Это действительно было смешно: Рубен Ашотович пользовался такими фокусами всю свою сознательную жизнь, и не шутки ради, а в интересах дела, так что потуги книжного червя Коли Ярцева в данной области были достойны лишь снисходительной жалости.

– Слушай, дорогой, что за погода? – пожаловался Рубен Ашотович, не проявляя никакого интереса к только что сделанному Ярцевым сообщению. – Жарче, чем на Кавказе, дышать совсем нечем, э? Я потный весь, честное слово, а во всем здании ни одной душевой кабины! Безобразие, слушай!

– Да, – промямлил уязвленный Ярцев, осознав, что его фокус не удался. – Так вот, насчет этой рукописи...

– А, да-да, – сделав вид, что спохватился, произнес Акопян. – Так что за рукопись, э? Пригодится нам?

– Вряд ли, – сказал Ярцев. – Мы ведь не публикуем рассказы. Просто вы просили отследить определенный сюжет, вот я и отследил.

– А это точно то, о чем я тебя просил?

– Во всяком случае, очень похоже. Вы ведь сами наверняка не знаете, что вам нужно.

– Тоже правильно, дорогой. Хорошо, вези его сюда, я сам посмотрю.

Ярцев явился через полчаса. Был он худой и какой-то заморенный – не человек, а живое свидетельство того, что, помимо духовной пищи, людям порой все-таки требуется обыкновенная еда. Данный же экземпляр Homo sapiens питался в основном кофе, сигаретами и печатными текстами, что совсем не шло ему на пользу. По сравнению с ним стокилограммовый, смуглый и шумный Рубен Ашотович казался весьма полнокровным и жизнерадостным.

Шагнув к столу, Ярцев положил перед Акопяном тощую пластиковую папку с рукописью и, повинуясь взмаху толстой, заросшей черным волосом ладони, опустился в глубокое кресло для посетителей, стоявшее с другой стороны стола.

– Что-нибудь стоящее? – спросил Акопян, положив ладонь на папку, но не спеша извлекать содержимое.

Ярцев пожал костлявыми плёчами, готовыми, казалось, прорвать ткань клетчатой рубашки.

– Трудно сказать, – ответил он. – Во всяком случае, коммерческой отдачи я бы не ждал.

– Почему?

Как всегда, когда разговор шел о деле, цветистое восточное красноречие покинуло Рубена Ашотовича и даже его кавказский акцент почти не чувствовался.

– Почему, э? Если человек может написать хороший рассказ, почему бы не попросить его написать для нас хороший роман? Он обрадуется, клянусь! Я бы на его месте обрадовался.

Ярцев с сомнением покачал головой, задумчиво потащил из нагрудного кармана рубашки мятую пачку сигарет, но тут же, спохватившись, отнял руку.

– Кури, дорогой, не стесняйся, – разрешил Рубен Ашотович, подвигая к нему девственно чистую пепельницу.

Ярцев закурил с благодарным кивком, выпустил под стол длинную струю дыма и ткнул указательным пальцем в переносицу, поправляя очки с толстыми, как бутылочные донышки, стеклами.

– Он обрадуется, – произнес Ярцев с прежним сомнением. – Может быть. А может быть, и нет. Наши условия ведь далеко не всех устраивают, Рубен Ашотович. И потом, вы же знаете этих авторов: за плечами ни одной публикации, а гонорары ему подавай, как у Хемингуэя. Но это все так, к слову. Дело в том, что он вряд ли способен написать хороший роман – хоть по собственной инициативе, хоть под заказ. Это одноразовый писатель.

– Э? – удивился Акопян. – Одноразовую ручку знаю, одноразовую зажигалку знаю, одноразовую даму тоже знаю, и не одну, а одноразовый писатель – что такое? Впервые слышу. Объясни, дорогой!

– Просто я, наверное, не очень точно выразился, – сказал Ярцев, дымя сигаретой. – На самом деле вы прекрасно знаете, о чем идет речь. Ну, есть у человека желание писать, есть свободное время, есть упорство, начитанность тоже есть, пишет без ошибок, грамотно... Но настоящего умения нет. Рука-то у него набита, этого я отрицать не стану, но фантазия бедновата, личный жизненный опыт мал, отсюда склонность к избитым штампам и излишне громким фразам. Словом, обычный графоман. Непризнанный гений.

– Так бы и говорил, – проворчал Акопян. – Но рассказ-то хороший?

– Неплохой, – кивнул Ярцев. – Есть длинноты, есть шероховатости стиля, есть, как я уже говорил, затертые штампы, но вещица впечатляет. Я потому и назвал его одноразовым писателем, что... Даже не знаю, как объяснить. Ну, в общем, мне показалось, что рассказ процентов на семьдесят автобиографичен. Понимаете?

– Кажется, начинаю понимать, – задумчиво проговорил Рубен Ашотович, пощипывая кончики густых кавказских усов. – Графоман, переживший сильное потрясение...

– Вот именно! – увлекшись, горячо подхватил Ярцев. – И описавший это свое потрясение раньше, чем успел задуматься о красоте стиля и стройности сюжета. Правда, мне показалось, что описание реальных событий занимает в рассказе примерно одну треть, а дальше идет фантазия в стиле голливудского триллера. Но вещь все равно получилась захватывающая. Даже мороз по коже. Если он и не сделал того, о чем пишет в финале, то чувствуется, по крайней мере, что он это всерьез обдумывал.