Избранные письма. 1854–1891 - Константин Николаевич Леонтьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прибавлю еще одну частную вещь: семейные обстоятельства мои за последние года сложились так, что я провожу и буду проводить остальную жизнь мою в одиночестве. Жена моя предпочитает жить в Крыму с родными, и лишь бы я посылал ей достаточно денег на ее содержание, она, по-видимому, довольна своим положением там и не ищет ничуть возвратиться ко мне.
Каково же это будет жить совсем одному в глухой турецкой провинции, где ни обедни поздней нет, ни общества хорошего, ни воздуха здорового, ни приятеля или приятельницы (вроде Луизы Францевны10, напр<имер>), чтобы отвести душу. Посудите сами! А не служить становится невозможно!
Ну прощайте, обнимаю Вас крепко и верю в ту сердечную приязнь, которой доказательства от Вас я столько раз видел прежде. Теперь Вы в силе, это ни для кого здесь не тайна, и, между нами, сообщу Вам, что даже Мельников на счет должности 2-го драгомана сказал мне так: «Надо знать, будет ли это удобно для Ону». Вот почему я начал с того, что сказал – судьба моя в Ваших руках. Остаюсь по-старому любящий Вас
К. Леонтьев
Впервые опубликовано в кн.: Архимандрит Киприан. Из неизданных писем Константина Леонтьева. Париж, 1959. С. 25–27.
1 Николай Карлович Гирс (1820–1895) – дипломат. В 1878 г. управлял Азиатским департаментом Министерства иностранных дел.
2 А. (?) А. (?) Мельников — в это время вице-директор Азиатского департамента.
3 Мюльфельд — неустановленное лицо.
4 Макеев — неустановленное лицо.
5 Богуславский — неустановленное лицо.
6 Порта — Оттоманская Порта, двор турецкого султана.
7 …смягчению отношений между Патриархией и Россией. – В религиозной распре болгар с Константинопольской Патриархией Россия поддерживала болгар.
8 Паша — турецкий генерал или правитель области.
9 Кетиб (турецк.) – писец.
10 Луиза Францевна – имеется в виду жена М. К. Ону, Елизавета Александровна, имя и отчество которой К. Н. Леонтьев нередко путал.
90. Н. Я. Соловьеву
28 марта 1878 г., Любань
<…> Граф Игнатьев предлагает мне губернаторство в Болгарии, говорит 6000 жалованья. Но подождите, не радуйтесь за меня. Во-первых, и Игнатьев не бог Саваоф, как Вы сказали про Аверкиева, а во-вторых, мне подобная, хотя и весьма лестная, должность отвратительна. Я ненавижу не само губернаторство, не власть, не 6000 р<ублей> – к этому, по правде сказать, я только равнодушен; я Болгарию не люблю и тамошних порядков боюсь. Все мое желание было бы так жить, как я жил эти последние 3 года: Кудиново, Оптина, Москва, и больше ничего; природа, молитва, поэзия, хорошее общество от времени до времени, но крайность и этого может лишить. А впрочем, бог знает, где лучше и где хуже; может быть, это только так кажется. Очень бы хотелось опять видеть Агафью и Варьку в сарафанчике, слышать пение кармановских барышень, дышать воздухом кудиновских рощ и даже ссориться с Вами, если это будет необходимо, но не надобно, видно, никого и ничего любить… А если бы Вы знали, какие розы, несмотря на все это, расцветают в моей фантазии и какие персидские ковры пред ней расстилаются! Сколько бы я написал, если бы не деловые заботы! <…> Целое утро провожу в деловой переписке, а у самого в голове и литературные, и политические мысли одна светлее другой. Решаю на последние 100 р<ублей> ехать в Калугу и привезти оттуда 600 р<ублей>. Совсем готов на поезд; вдруг известие, что Игнатьев приехал из Турции. Что делать? Игнатьев – единственный живой человек в нашем министерстве. На него скорее всего можно положиться; не потому, что он правдив, а потому, что он очень деятелен и любит всякую изобретательность. Упустить его было невозможно; не потому, чтобы я непременно хотел достичь чего-нибудь, и не потому, чтобы какие-нибудь шесть тысяч, купленные ценой скуки и борьбы на закате дней, были бы мне дороги, а потому, что мне бы хотелось, со своей стороны, сделать все, что я в силах, для уплаты моих долгов и для улучшения положения тех, которые от меня зависят. Я ведь ни во что не верю, кроме Бога и благословения о. Амвросия, и пишу только потому, что мне это так же приятно, как курить сигару. Я нездоров, нанимаю карету; узнаю, в котором часу Игнатьев принимает – от 8 до 10 утра. Некогда и кофе напиться, по-моему (я не без цели пишу это Вам – не у одних Вас препятствия и страдания). Оставляю восхитительное общество раньше времени с вечера, заказываю карете приехать в 8 часов, до 4-х ч. утра бессонница, в 7 ч. меня будят, на мне нет лица, карета не приезжает, сажусь на извозчика и с больной поясницей и ненавистью к Петербургу, половину по снегу, половину по мостовой, еду на санях очень далеко к Игнатьеву. От него, тоже не близко, к тому Мельникову1, которого приютом заведует Катя2, и оттуда к Т. И. Филиппову по Вашему делу. Еще одна маленькая подробность, но очень важная: после бессонной ночи я был очень бледен, Игнатьев же терпеть не может на службе больных людей, но случайно воротничок рубашки был узок, я бесился, и кровь приливала к лицу. Таинственный рок делал свое дело, независимо от моей воли. Игнатьев принял меня прекрасно и, сказавши, что у меня хороший и очень свежий цвет лица, предложил мне губернаторство. Ужаснувшись в душе, я, однако, протестовать не спешил и, заручившись словом его, написал сам в Оптину, не скрывая от о. Амвросия, что мне города Болгарии противны, но что я готов с радостию ехать туда, если это можно считать, как щепки о. Пимена[29]. Между Тырновом и Константинополем, поймите, такая разница, какая между Кудиновым, когда в нем барышни в разноцветных платочках поют, и чем бы? Ну, хоть бы гостиной нашего станционного смотрителя в Щелканове или между «Без искупления» и «Разладицей». И вот теперь, в надежде на Бога, на благословение батюшки и на некоторую гибкость своей природы, сижу у моря и жду погодки, не смея даже молиться о чем-нибудь
